– Надеюсь, ты не забыла очки.
Иван уже сидел там – на самом верху. Я помахала ему рукой, но он уставился через двор на лекторий. Я карабкалась по ступенькам – сначала делала шаг на каждую, а затем стала идти через одну. Этих ступенек там не меньше тысячи. Иван встал и поскакал по лестнице навстречу. Мы оба полуприподняли руки в приветственном жесте. Потом он приблизился – настолько близко он, наверное, никогда еще не был. Мы молча пошли вниз.
– Ты сидел почти на самом верху.
– В смысле?
– Ты сидел почти на самом верху.
– Почти где?
– Наверху. Лестницы.
– А, наверху. Извини. Я скрывался.
– Скрывался? – повторила я.
– Нет, конечно, не от тебя! От соседа по комнате. Ему теперь всё про тебя интересно. Я показал ему некоторые твои письма, они ему очень понравились, и он хочет познакомиться. Но этого не хочу я и поэтому скрываюсь от него весь день.
У меня появилось чувство, будто я проглотила крутое яйцо. Он показал своему соседу некоторые мои письма? Но как? Переслал по имэйлу или позволил читать через плечо? И теперь этот сосед разгуливает на свободе? Я оглянулась по сторонам. Увидела собор, собаку, дерево. Всё выглядело каким-то странно изолированным, словно все эти элементы пейзажа покупали по отдельности, выбирая по каталогу.
– Не волнуйся, – сказал Иван, – кажется, я от него оторвался. Он почти наверняка уже дома.
Мы покинули кампус и свернули в одну из боковых улиц к реке. Конкретно по этой улице я, кажется, еще ни разу не ходила и никогда прежде не видела кафе в подвале под магазином зеркал. Мы сели за столик с желтым зонтом в кирпичном дворике, впихнутом между зеркальной лавкой и железной оградой. Иван сидел лицом к улице, а я смотрела в витрину, полную зеркал.
Мне никогда не приходилось бывать в настоящем кафе – в таком, которое в подвальчике и куда люди приходят пить эспрессообразные напитки. Я вновь и вновь перечитывала меню, словно билет к невыученному экзамену.
– Что такое «Санка»? – строго спросил Иван. – Мне всё время любопытно. Где бы ты ни оказался, это – самый дешевый пункт в меню. А на слух – какое-то восточноевропейское слово. Как ты думаешь?
– Растворимый кофе без кофеина, – ответила я.
Он хлопнул глазами.
– Извини, что ты сказала?
– Марка растворимого кофе. Как «Нескафе», только без кофеина.
– «Нескафе» без кофеина? Похоже, бесполезная фигня, – он медленно закивал. – Ага, ну да, теперь я понимаю, это – ни на что не годное дерьмо, и поэтому его называют по-восточноевропейски.
Подошел официант. Почему мы здесь сидим? Зачем он нам что-то должен приносить? Я заказала кофе со льдом. А Иван – чай с мятой. Чай принесли в заварнике.
– Итак, – произнес Иван, наливая чай через ситечко. – Ты готова?
– К чему? – Я сделала глоток кофе со льдом. Вкус оказался не тем, что я ожидала.
– К этому.
– Нужно было готовиться? А ты готов?
– Я никогда не готовлюсь. А вот мой сосед – это, ну, совсем другое дело, он такой – очень аналитик. Он спросил, какие слова я приготовил для тебя, а когда я ответил, что никаких, пришел в ужас. «О нет! Ты должен сказать ей что-то хорошее». Он дал мне стихи, чтобы я тебе прочел, представляешь? Наверняка написал их сам – страшное говно. Первая строчка заканчивается на I, «ай», «я», вторая – на sigh, «сай», «вздохнуть», а третья – на die, «дай», «сдохнуть». Я сказал ему: «Слушай, я не собираюсь подвергать Селин твоим стихам. Пусть их слушают твои друзья». Но он продолжал твердить, что эти стихи – не его! «Нет, нет, нет! Это не я написал. Их написал Йейтс». Представляешь, Йейтс!
– А, Йейтс, – сказала я.
– Но потом оказалось, что он не врет. Он показал книжку. Эти стихи и впрямь написал Йейтс! – расхохотался Иван.
Я тоже расхохоталась, поскольку смех у него был заразительным. Йейтс? О чем он вообще?
– Как тебе кофе? – спросил Иван.
– Нормально, – ответила я. – Кажется, я не люблю кофе со льдом.
– Хочешь еще что-нибудь?
– Нет, спасибо.
– А, или ты заказала его специально? Понимаю. Я делал то же самое во Франкфурте, когда сидел на мели. Всегда заказывал «Гиннес» – он дешевый, а я его ненавижу, и мог пить кружку целый час, но зато из бара никто не выставит.
– Меня отсюда тоже никогда не выставят, – с грустью согласилась я.
* * *
– Раду, мой сосед, – сказал Иван.
– Да?
– Ему ужасно хочется, чтобы у него была девушка.
– О?
– Серьезная проблема. Он клеится даже к первокурсницам.
– Да, серьезная, – сказала я, чувствуя некоторую обиду.
– Он повсюду ходит за ними, шпионит.
– А их это не достает?
– Не знаю, – ответил он. – Может, им это кажется прикольным.
– Может, – с сомнением в голосе произнесла я.
– Раду – румын. Прошлым летом он работал в Вашингтоне и был влюблен, но она в Румынии.
– Да?
– Она в Румынии, а Раду слал ей каждый день по открытке. И в этих открытках он постепенно раскрывал свои чувства. Ему было очень важно, чтобы это происходило постепенно, он боялся ее спугнуть.
– Ну и как, получилось?
– Нет, – ответил он и рассмеялся, – она тогда жила в Берлине! Он слал ей открытки на бухарестский адрес, где, кроме бабушки, никого не было. Бабушка каждый день получала из Вашингтона открытки от Раду!
– О нет! Неужели она не могла их пересылать?
– Старушке восемьдесят лет! Не будет же она из-за Раду ежедневно ходить на почту?
– Наверное, нет.
– Разумеется, нет. Она дождалась, пока внучка в сентябре вернется, и вручила ей все открытки оптом, в пластиковом пакете, – похоже, его особо впечатлил пластиковый пакет, и – да, он сразу повторил эту подробность. – Девяносто открыток в пластиковом пакете!
– Кошмар, – сказала я, хотя опять смеялась вместе с ним.
– А что кошмарного? Девушка в итоге получила все свои открытки. Ведь бабушка могла их выбросить. Ему повезло.
– Нет, не повезло! – ответила я. – Наверное, если она прочла их подряд, они стали казаться скучными, однообразными. Вот если читать по штуке в день, тогда другое дело.
– Хм, – сказал Иван. – Ты в чем-то права. Прочесть девяносто открыток сразу или девяносто дней читать по одной – это разные вещи, – он откинулся на спинку и уставился в пространство, удовлетворенный, очевидно, выводом, к которому мы пришли.
– И что в результате? – спросила я.
