Когда в начале девяностых в первый раз не выплатили зарплату, все лишь вяло изумились, а когда ее снова стали выплачивать, обнаружилось, что в институте полным ходом идет ремонт. Появились новые кабинеты, где теперь всё было из пластика: двери, окна, столы, стулья. Возникли новые должности, названия которых никто не умел выговаривать. По коридорам и лестницам забе́гали крепкие парни в кожаных куртках с четками в руках. Никто не мог понять, студенты это или преподаватели. Они ни с кем не разговаривали, бесцеремонно заходили в аудитории прямо во время занятий, хмуро оглядывали столы, стулья, потолки, потом, хлопнув дверью, удалялись. Именно тогда возник этот коммерческий факультет, на который нас с философом-постмодернистом Погребняком позвали работать.
Гулкие своды отзываются эхом. В холле никого нет. Сверху свисает старинная люстра: огромная, искрящаяся светом хрустальная капля. Справа – турникет и вахта, большая стеклянная будка, в которой сидят перед телевизором охранники. Вдоль стен – украшенные лепниной стенды с информацией. Надо ознакомиться – возможно, все это я вижу в последний раз. Кто тут у нас?! Надо же! С публичной лекцией Владимир Познер, проездом из Жмеринки в Монте-Карло. Круглоголовый болванчик стёба. Билет 400 рублей, и вход строго по билетам, студентам и беременным – скидка 50 %.
– Вы что-то ищите? – раздается за моей спиной хриплый мужской голос. Оглядываюсь. По ту сторону турникета – руки в карманах – стоит пожилой охранник и злобно меня разглядывает, как Цербер.
– Ничего не ищу, – пожимаю плечами.
– Как это – ничего? – ухмыляется он.
Отрываюсь от стенда, делаю несколько шагов в его сторону и спокойно сообщаю:
– Так… ничего. В жизни так бывает. Случаются люди, которые что-то ищут, а случаются и другие – которые не ищут ничего. Понимаете?
Охранник отворачивается и неторопливо уходит в сторону гардероба. Видимо, поболтать с гардеробщицей. Он, похоже, за ней приударяет.
Я предъявляю пропуск его напарнику и тоже направляюсь к гардеробу. Виссарионыч требует, чтобы мы не ходили по институту в верхней одежде, а непременно сдавали ее.
– Вот вешалка, но вообще-то, молодой человек, куртки у нас в гардероб сдают. Да-да…
Никита Виссарионович все слова произносил “со значением”, словно был отцом богов и людей или цитировал президента Российской Федерации, портрет которого висел у него за спиной.
Я кивнул, пристроил свой пуховик на вешалку и опустился в кресло, приставленное к его столу. Лугин сел в кресло напротив. В кабинете все сверкало белым китайским пластиком: столы, стулья, двери, окна, потолки. Даже металлические настольные лампы, коих тут было великое множество, и те выглядели пластиковыми.
– Это тебе не филфак, – продолжил наставительно Никита Виссарионович. – На филфаке у вас такого нет. А знаешь почему?
Я не знал и беспомощно посмотрел на Лугина. Тот отвернулся, тряхнув пеликаньим подбородком, и сделал вид, что рассматривает на столе Никиты Виссарионовича вырезанного из дерева орла, величественно расправившего крылья, будто готовившегося взлететь и устремиться в небо.
– Все потому, – стал развивать свою мысль Никита Виссарионович, – что денежные средства́, – тут он сделал ударение на последний слог, – выделенные государством, у нас всегда направляются в адекватное русло. Ты в туалетах был?
– Был, – признался я. – Но только в мужском.
Лугин несильно пнул меня ногой.
– Унитазы видел? – продолжал допытываться Никита Виссарионович и, не дожидаясь ответа, уважительно пояснил: – Швеция! Так-то, братцы мои. Я всегда повторял и буду повторять: унитаз в студенческом туалете – это лицо декана.
Я невольно усмехнулся. Воображение нарисовало странную картину: заходишь в деканат, а там за столом человек в костюме, и вместо головы у него унитаз. Там, где лицо, – чаша, с косым сливом, как положено в Европе, а из отверстия, будто спускают воду, – глухие нечеловеческие звуки, в которых слышатся приказы, советы, распоряжения. Никита Виссарионович поднялся, коротким резким движением одернул пиджак, сразу же обнаружив военную выправку, заложил руки за спину и принялся расхаживать вдоль окна. Я им невольно залюбовался, как в музеях посетители любуются статуями античных атлетов: твердый шаг, дисциплина в движениях, тяжелый подбородок, выпирающий вперед как балкон, крупный прямой лоб, глубоко посаженные глаза под густыми бровями. Впервые передо мной стоял человек, который выглядел как греческий бог: убедительнее, надежнее, долговечнее, нежели помещение, в котором он находился. Наши коллеги-профессора на фоне массивных шкафов и даже рядом с ломаными столами и стульями выглядели иначе и казались маленькими, хрупкими, словно китайские фарфоровые чашечки. А Никита Виссарионович смотрелся здесь всерьез и надолго.
– Вуз у нас, значит, с традицией, да-да. Но имеются разные… А что это, кстати, у тебя за фамилия, а? Авца… ишь, без стакана-то и не выговоришь. Лугин! – позвал он. Тот сразу, как по команде, поднял голову. – Ты кого мне сюда привел, а?
– Да я, Никита Виссарионыч… – начал было Лугин, заморгав своими маленькими глазками, но тут громко и сердито зазвонил на столе телефон. Никита Виссарионович предостерегающе поднял вверх указательный палец и снял трубку:
– Да-да, Пал Палыч, – он полуотвернулся к окну. Я отметил про себя, что в профиль он выглядел столь же по-античному внушительно. Лугин взглянул на меня и сделал виноватое лицо.
– Чего тут непонятного, Пал Палыч, – громко заговорил Никита Виссарионович после короткой паузы. – Прикрепи, значит, объявление в женском туалете… Чего ты там бормочешь? Какое объявление? Не знает он… Ах, ты не знаешь – тогда запиши! Запрещается… пишешь, что ли? Да-да, запрещается… бросать в унитазы средства личной гигиены… да-да. Записал?! А я те говорю – прикрепи! – Его глаза метнули молнии. Он хлопнул рукой по столу так сильно, что деревянный орел закачался. Никита Виссарионович придержал его рукой: – Тихо-тихо, малыш… папа тут.
Мы с Лугиным переглянулись. Лугин в задумчивости почесал загривок.
– Что неприлично?! – загремел вдруг Никита Виссарионович, да так громко, что мы вздрогнули. – Марь Ванна, мать вашу, полчаса руками там ковырялась! Будем… будем стипендии лишать за несоблюдение! Да-да… Да! Не шучу! Кто вчера в мужском туалете к кабинке прикрепил надпись “бухгалтерия”, я тебя спрашиваю?! Ошалели, что ли?! Не знаешь?! Так узнай и мне доложи! Всё!
Он развернулся, резким движением вернул трубку на телефон и сел обратно в кресло. Несколько мгновений в кабинете стояла тишина.
– Так, о чем мы? – он шумно выдохнул и поднял на меня тяжелый взгляд громовержца. – А… так что там у тебя за фамилия?
– Армянская…
– Как армянская? – было видно, что он неприятно удивлен. – Лугин, ты ж мне говорил, что он еврей?
Лугин наклонил голову и принялся разглядывать пол. Никита Виссарионович вздохнул:
– Меня вообще это не волнует, кто тут еврей, кто не еврей. По мне хоть китаец… Но, понимаешь, у нас еще много отсталых людей. Слыхал, что про наш институт уже сочинили в министерстве?
