– Пойду, – согласился я. – А где работать-то надо?
От нетерпения я поднялся и пошел через коридор в комнату.
– Ну как где? – хохотнул он. – В вытрезвителе. Шучу, шучу, Жирмуноид. У нас, конечно… Где ж еще-то…
Сказал, будто киянкой по голове ударил. Я ощутил себя, как оборванец с картины “Плот медузы”. Мы с Гвоздевым эту картину полчаса разглядывали в Лувре. Спасительный корабль, показавшийся было на горизонте, тут же исчез. Я с досады ударил рукой по дверному косяку.
– Ты чего замолчал? – спросил Лугин.
Об этой истории я старался молчать. Она произошла тоже зимой, когда страна только что стала совсем другой. Менялись границы, сменяли друг друга премьер-министры, двадцатилетние спекулянты становились директорами предприятий, а профессора торговали кроссовками. Продукты в магазинах то появлялись в чудовищном изобилии, то вдруг исчезали, будто их и не было вовсе. Место кинотеатров заняли стриптиз-клубы и казино. В считаные недели какие-то мутанты сколачивали миллионные состояния, появлялись в телевизоре и неожиданно навсегда куда-то пропадали.
А мы с философом Погребняком искали работу: хорошую, постоянную, денежную. Конечно, без дела никто из нас не сидел. Какая-то работа была, у меня – даже две, но денег все равно не хватало. Я искал третью.
И тут объявился этот Геннадий Палыч, декан гуманитарного факультета, полный мужчина мелкого роста с густой бородой и бегающими глазами. И с ним Петр Валерьич, заместитель, человек обобщенного вида, похожий на канцелярскую принадлежность. Как они нас нашли, ума не приложу. Позвонили, предложили почитать у них лекции. Обещали платить за каждую по 50 долларов. В те годы это были большие деньги.
Мы с радостью согласились.
И, как выяснилось, напрасно. Когда закончился первый месяц, нам ничего не выплатили. Петр Валерьич на все наши вопросы тусклым голосом отвечал, что “денег пока нет, но скоро будут”. Через месяц он повторил то же самое. Зато Геннадий Палыч как-то собрал сотрудников в большой аудитории, усадил, встал перед всеми и объявил, что у него есть две новости: хорошая и не очень.
– Начну с новости, которая не очень… – он немного поморщился. – Нам опять задерживают зарплату.
Коллеги тупо молчали.
– Но есть и хорошая новость, друзья! Мы с женой только что купили квартиру на Литейном и всех вас приглашаем в субботу на новоселье!
Коллеги очень обрадовались, вытянулись на месте, поглупели и принялись аплодировать и поздравлять Геннадия Палыча. Не обрадовался и не аплодировал только философ Погребняк.
Тем временем семестр шел к концу, а нам по-прежнему ничего не выплачивали. Я отнесся к этому с равнодушной тоской. Тогда, в те прекрасные годы, все друг друга обманывали, и это казалось нормой. А Погребняк ходил злой. Эта злость очень шла его небритому лицу и кожаной куртке. Как-то раз в перерыве между парами я ему сказал, что вчера в столовой встретил Геннадия Палыча.
– И что? – с нажимом спросил Погребняк.
– Ничего, – я дернул плечами. – Он ко мне подошел, спросил, как дела. Руку мне пожал…
– Пожал?! – вдруг воодушевился Погребняк и сверкнул глазами. – Знаешь что? Я бы вот ему тоже ПОЖАЛ. Одной рукой взял бы и ПОЖАЛ Геннадию Палычу, а другой рукой ПОЖАЛ бы Петру Валерьевичу. Причем одновременно. И, знаешь, от души. Так, чтобы запомнили.
– Ладно, Саша, – сказал я. – Надо это… в конце концов что-то решать.
– Что ты тут решишь?
– Давай, – предложил я, – позвоним Гвоздеву, а? Он придумает что-нибудь…
– Что? Что тут можно придумать?
– Ну, не знаю… – я замялся… – Он же это… художник. Человек с воображением.
А Лёня Гвоздев и впрямь мог что-нибудь придумать. Среди художников он считался законченным психопатом и чуть что – сразу лез в драку. Перспектива провести ночь, пятнадцать суток или даже два года в тюрьме нисколько его не пугала. Гвоздева боялись таксисты, официанты, галерейщики и даже бюрократы, брошенные партией на изобразительное искусство и ухитрившиеся пережить Советский Союз.
В тот же вечер я позвонил Гвоздеву.
А еще через три дня нас обоих вызвал к себе Геннадий Палыч, скептически оглядел с ног до головы и велел подойти в пятый кабинет, заполнить ведомость и получить зарплату.
– Как тебе удалось деньги из него выцарапать? – спросил Погребняк.
На худом, покрытом морщинами лице Лёни Гвоздева заиграла довольная ухмылка, татарские глаза весело сузились.
– Проще пареной репы…
Мы втроем сидели в ресторане на Васильевском и отмечали нашу первую зарплату. Сделали заказ и теперь ждали, когда принесут салат и водку.
– Вы оба, – Гвоздев для пущего эффекта зажег сигарету, – просто не знаете, как с такими красавцами разговаривают творческие люди. Слушайте!
– Давай, Лёня, рассказывай, – поторопил философ-постмодернист. – Творческий ты наш…
– Короче, – начал Гвоздев. – Явился я в приемную. Там, короче, секретарша Зоя. Она мне, кстати, сразу понравилась. Сиськи – во!
Гвоздев показал руками.
– Во-первых, – остановил я его, – не надо такие вещи на себе показывать. А во-вторых, давай не про сиськи, это неинтересно.
– Почему? – воодушевился вдруг Погребняк. – Мне, например, очень интересно.
Гвоздев затянулся сигаретой.
– Короче, – снова начал он. – Прихожу я. Представился в приемной, что, мол, я к Геннадию Палычу, так, мол, и так, зовут – Леонид Гвоздев, художник, член-многочлен творческих союзов, лауреат премий. “Вас пригласят”, – говорит эта Зоя. Посидел-подождал, Зою поразглядывал. “Какие, говорю, у вас, Зоя… ну, эти… в смысле… планы на вечер?” Но тут меня вызвали. Захожу, короче, в кабинет Геннадий Палыча, а там, мужики… охренеть! Дубовый стол, огромный такой, размером с теннисный, резные кресла, старинный паркет, да еще ковер на полу. Короче, бабла потрачено – караул…
– Да мы знаем, Гвоздев, – сказал я устало. – Бывали. Ты давай лучше дело говори…
Гвоздев потушил сигарету.
Явилась официантка с салатами на подносе и графином водки.
– О! – обрадовался Гвоздев. – Очень кстати, девушка.
Он разлил водку.
– За вас, мужики!
Мы выпили.
– Короче, – снова начал он. – Посреди всего этого сраного великолепия ваш Геннадий Палыч восседает. В очках, в бороде, рожа красная. Я ему: здрасьте, говорю. Он на кресло кивает так дружелюбно, мол, прошу садиться. Я сел. “Слушаю”, – говорит. Я ему: “Простите, Геннадий, как вас по отчеству, я забыл?” Он дернулся и сухо так: “Палыч. Геннадий Палыч. Давайте ближе к делу, у меня времени мало”. “У меня, – говорю, – дорогой Геннадий Палыч, времени еще меньше, выставка в США, едрись она конем, потом – в Париже, потом – телевидение”. – “Я вас слушаю…” – говорит. “Короче, – говорю, – Геннадий Палыч, надо ребятам бабосы выдать, в смысле зарплату, а то – нехорошо получается”. Геннадий Палыч, сука, улыбается и спрашивает: “Каким ребятам?” – “Каким, – говорю, – Аствацу и Сашуне, в смысле, Погребняку”. Он очки снял, посмотрел строго. “Это, – говорит, – дело внутреннее… Не могу обещать”. – “Нет уж, – говорю, – пообещайте. Пока не пообещаете, я отсюда не уйду. Буду тут сидеть”. – “Не понял?” – удивился он. “А чего тут, – говорю, – непонятного?” – “Всего хорошего, – говорит. – Дверь только закройте с той стороны”. И – мордой очкастой в бумаги. Тут я, мужики, не выдержал, взбесился. “Ах, вот как? Я, – говорю, – знаете что?! Я вам щас тут всё нахер обоссу!!! Понятно?!”
