Катя становится передо мной и серьезно смотрит мне прямо в глаза.
– Я виделась с Лёней Гвоздевым в Париже…
– О’кей.
“Жил на свете старый жук”.
– Давай присядем.
Мы идем к деревянной скамейке. Как же тут все добротно сделано. Особенно скамейки. Толстые рейки, массивные подлокотники. Не на века, конечно, но надолго. Значит, Гвоздев с ней все-таки поговорил. Садимся.
– У нас с ним всё было, – вдруг говорит Катя.
Как обухом. Я чувствую, что мне не хватает воздуха. Оглядываюсь по сторонам.
– Что было, Катя?
– Милый… блин, всё было…
Несколько мгновений мы молчим. Понимание произнесенного приходит ко мне не сразу. В голове почему-то по-прежнему продолжает крутиться фраза “Жил на свете старый жук”.
– Это все неважно теперь, – говорит она. – Витю убили… Я все хотела тебе сказать…
(“Какого еще Витю? При чем тут Витя? Шлюха!”)
Достаю телефон и набираю Гвоздева. (“Сука, шлюха! Шлюхой родилась, шлюхой сдохнет!”)
– Ой, – морщится Катя, – ты кому это? Господи, случайно же вышло… Кому ты звонишь?
– Здоро́во! – в трубке бодрый голос Гвоздева.
– Ты – урод! – кричу я ему. – Сволочь! Подлец!
Проходящие мимо люди оборачиваются на мои крики. Трубка некоторое время хранит молчание. Катя сидит, плотно сжав губы; у нее на глазах слезы.
– Подлец! – повторяю я и добавляю со злым ехидством: – Поговорил, значит, в лучшем виде?
– Старик… – неуверенно начинает Гвоздев.
Катя закрывает лицо руками.
– Положи трубку… пожалуйста… – стонет она.
– Я сейчас всё тебе объясню, – говорит Гвоздев.
– Что ты мне объяснишь? Когда ты, сука, переламывался, я тебе за молоком бегал, с ложечки тебя кормил!!!
Мой взгляд вдруг упирается в табличку “please do not feed or touch pelicans”.
Гвоздев замолкает на несколько секунд.
– Я все сделал, как ты просил, – произносит он после недолгой паузы. В его голосе вдруг появляется воодушевление. – Сказал, что ты ее любишь, и всё такое… правда… Мы сидели у меня дома, бухали, и я ей, короче, это сказал. Ну а Катя, короче, разрыдалась от чувств, кинулась ко мне на шею, целовать стала… Ты же знаешь, она у тебя ого-го! Ну, короче, все и случилось… чисто по пьяни…
Я молчу.
Старый жук. Я горько усмехаюсь и чувствую, что злость куда-то уходит. Даю отбой и сую телефон в карман. Катя с выражением пойманной птицы роется в кармане пальто, достает бумажный платок и вытирает слезы.
Телефон начинает верещать. На мониторе высвечивается Gvozdev.
– Это Катя разболтала? – спрашивает голос Гвоздева. – Она рядом?
Я в ответ молчу.
– Сделай-ка громкую связь.
– Не командуй…
– Сделай, как друга прошу!
– Ладно, – я чувствую, что на самом деле больше не могу на него злиться.
– Катя! – кричит голос Гвоздева. – Ты тут?
– Тут, тут, – Катя шмыгает носом.
– Скажи ему, что это случайно, что мы, короче, не будем больше…
– Не будем, – покорно повторяет Катя, – и вообще – было не очень.
– Было не очень, – с готовностью подхватывает Гвоздев из телефона.
– Слышь, Гвоздев, – вдруг свирепеет Катя. – Ты вообще охренел?! Это мне было не очень, понятно?! Мне!!! Понятно?
Я нажимаю отмену громкой связи, выключаю у телефона питание и поднимаюсь.
Бывает, конечно, что трагедия превращается в мелодраму, тут уж ничего не поделаешь, но мелодрама не должна все-таки превращаться в балаган.
– Всё, хватит…
– Погоди…
– Катя, я, наверное, пойду.
– Погоди, – она решительно встает со скамейки, комкает платок и кидает его в урну.
– Ну прости, – она гладит меня по щеке.
Я аккуратно отвожу ее руку.
– Прости, – повторяет она. – Ну, хочешь, пойдем прямо сейчас в Хемпстед, в отель.
Усмехаюсь и качаю головой.
– Видишь, ты уже не сердишься. Это правда случайно… Ну прости… Ну, что мне сделать…
– Ладно, проехали.
– Ура! – Катя хлопает в ладоши. – Ой, а давай птиц покормим, а? У меня с завтрака булка осталась.
У меня нет ни малейшего желания этого делать, но я зачем-то все равно иду с ней к ограде. Навстречу нам уже спешат голуби, утки, гуси, кружат чайки. Я беру у Кати булку, разламываю ее на кусочки и начинаю бросать их через ограду. Гуси, утки, голуби кидаются в сторону от резких движений, и все достается чайкам. Они стремительно налетают откуда-то сверху, с громкими криками подхватывают куски и уносятся прочь. Рядом со мной стоит Катя в своем красном пальто, в черном парике и улыбается. Возле нее – чьи-то дети, две светловолосые девочки лет пяти-шести. У них добрые глупые лица. Все доброе, я давно уже заметил, выглядит почему-то глупым, а все глупое – добрым. Готово. Начисто расхватали. Я отряхиваю с ладоней крошки. Спасибо, друзья. Получил массу благодарности. Сверху покричали, снизу покрякали, похлопали крыльями. Даже ворон в отдалении сдержанно, но одобрительно каркнул.
Я чувствую, что все вещи и события сделались близкими, пустыми и встали вокруг меня привычным кругом, как дети из той песни про жука. Все завертелось, и эти птицы, и чьи-то глаза, и платаны, и клумбы, и газоны, и светловолосые маленькие девочки, и Катя в своем красном пальто и черном парике. Я словно проснулся от долгого сна и снова увидел плотные фигуры людей, которые будто вернулись из своих геометрий. Но их слишком мало, этих людей, хоть и много, и сад все равно кажется пустым, спокойным, забывшимся, забывшим прежние болезни и прежнюю боль. Зато мне теперь становится ясно, зачем я здесь стою с Катей, в этом парке.
– Давай сейчас погуляем, поедим твои вафли, а потом – в отель, в Хемпстед, ладно? – предлагает Катя. У нее непривычно ласковый голос. – Там поужинаем, ну и, – она мне подмигивает, – все остальное.
Мы идем по дорожке вдоль газонов в сторону королевского дворца, и вдруг меня осеняет:
– Как это – в Хемпстед? Мы же…
– Милый, пока ты курил на улице, я попросила перевезти наши вещи в другой отель. Это в Хемпстеде. Подальше от центра.
Я останавливаюсь и смотрю на нее с удивлением.
– Не хотела тебя пугать… Я сначала думала, чтобы с комфортом, а потом поняла – нам лучше без комфорта, но где-нибудь подальше, где уж точно не найдут.
– Господи! Кто нас не найдет?
– Витю убили, понимаешь?
– Витю?
