– Работы у нас много, имейте в виду, – пообещал декан и глухо кашлянул.
Это хорошо, что много… Вы простужены? Какая неприятность! А я люблю. Люблю, когда много работы. Она царство Божие приближает. Про царство Божие я, правда, не сказал – декан мог принять меня за опасного сумасшедшего. Произнес что-то более земное и подобающее моменту.
– У нас положено раз в две недели давать письменные задания и проверять их очень тщательно. Очень… – подчеркнул декан.
Конечно. Я обожаю письменные задания. Они заставляют студентов высказываться ответственно и формируют у них необходимые профессиональные компетенции.
– И с дисциплиной очень строго, – снова короткий сухой кашель. – На занятия опаздывать – ни в коем случае. Так что будьте любезны.
Конечно. Буду любезен. Еще как буду любезен; с кем скажете. А опаздывать – опаздывать не буду. Я вообще никогда не опаздываю. Это неуважение к студентам, к своим коллегам, к институту наконец.
– Желательно ходить на заседания кафедры, – заметил декан почему-то неуверенно. – Многие, знаете, очень легкомысленно относятся, манкируют…
Конечно. Я обожаю заседания. Как это – пропускать заседания?! Непрофессионально. Заседания… да в них все образование! Возможность обсудить методические вопросы, возможность поделиться своими учебными проблемами, возможность бог-знает-чего.
– Как у вас с алкоголем? – поинтересовался декан.
Это уже чересчур, подумал я. Но вслух сказал, покосившись на грязные винные бутылки, стоявшие на полу, что, разумеется, только по праздникам, и то – в меру, один-два бокала сухого… а что касается крепкого…
– Курите?
Я почувствовал легкое раздражение, но тут же смиренно вздохнул:
– К своему глубокому сожалению…
Признаться в курении следовало для достоверности – слишком идеальный образ мог показаться подозрительным, и потом, подумалось мне, всегда нужно давать начальству повод тебя пожурить, чтобы оно почувствовало собственную значимость.
– Плохо, – ехидно сказал декан и снова глухо кашлянул. Я почувствовал в его голосе некоторое удовлетворение и обрадовался. – Очень вредная привычка, постарайтесь избавиться.
Это было произнесено скорее для проформы, и я в ответ сказал, что курю редко и, наверное, скоро брошу.
– Ладно, – миролюбиво согласился он. – Но воздержитесь хотя бы в пределах здания.
Я пообещал, что воздержусь.
– Ну что ж, тогда по рукам? – голос декана потеплел. Судя по всему, наша беседа его воодушевила.
– По рукам, – согласился я. – Но у меня есть один меркантильный вопрос.
Эту фразу я произнес вкрадчиво и сразу замолчал, будто испугавшись собственной дерзости. Я надеялся, он догадается, о чем я. (“Деньги, товарищи, еще никто не отменял”.)
Но он, к моему разочарованию, молчал. Тогда я спросил напрямик, сколько я буду получать.
– Вы знаете, немного, – он на секунду замялся, но тут же взял себя в руки и снова заговорил в своей обычной строгой сухой манере. – Совсем немного, очень даже немного.
Я рассмеялся и сказал, что немного и даже “очень даже немного” – понятия относительные. С моей стороны это было очень фамильярно и смело. Он проигнорировал мою подобострастную иронию и назвал сумму.
Как обухом. Она была настолько ничтожна, что даже не укладывалось в голове. Господи! Разве такая бывает?!
– Бывает, и еще долго такой будет, – пообещал он. – Кстати говоря, имейте в виду: зарплату у нас часто задерживают.
А чего тут, собственно, задерживать?
– Да этой суммы не хватит, чтобы просто до вас доехать!
– Увы, мой дорогой. Это все средства, которыми мы располагаем.
Я все равно не мог до конца поверить. Надежда, как известно, умирает последней. Может, это просто базовая ставка? Может, предполагаются еще какие-то надбавки и премии?
– Нет, – твердо сказал декан и добавил: – Очень жаль, молодой человек, что наш с вами разговор принял такой оборот, что вы таким очень странным образом начинаете свое присутствие в институте. А я ведь к вам с открытой душой.
– Да, но как прикажете на эти деньги жить?
– Слушайте, – уже раздраженно сказал декан, – у меня на это место целая очередь выстроилась. Понимаете?
Я понимал; сказал, что подумаю. Он попрощался, попросил думать поскорее и дал отбой.
Какое-то время сидел, уставившись в одну точку, слушал короткие гудки, а потом изо всех сил ударил кулаком по столу и завопил от ярости. Потом снова ударил и снова завопил. Я бил по столу и вопил, пока не раздался стук в батарею. Это соседка снизу деликатно предупредила, что шуметь не следует. Я посидел немного, уже тихо, затем встал, оделся, спустился вниз в алкогольный ларек, купил две бутылки крепкого пива, потом долго пил эту едкую мочу, курил, думал, как вокруг всё дерьмово. Но с каждым глотком становилось легче, и к ночи, окончательно успокоившись, я лег спать, решив, что утро вечера мудренее и что завтра надо заплатить за городской телефон, иначе его отключат.
Надо не забыть положить деньги на телефон. Заворачиваю за угол, подхожу к переходу. Лиловый автомобиль, огромный, широкий, как танк, замедляет ход и останавливается рядом. Девушка за рулем, смуглая брюнетка, показывает жестом: проходите. Надо же, какие мы вежливые… Снисходительно киваю, мол, премного благодарен, оценил, оценил вашу любезность. Ничего удивительного: ее автомобиль выглядит так, что его водительница может позволить себе снизойти до очкастого нищеброда.
Люди всегда остаются прежними, но изо всех сил стараются показать, что меняются, делаются лучше, щедрее, вежливее, цивилизованнее, что они хоть сейчас готовы стать добрыми либеральными европейцами, что 70 лет советской азиатчины были случайным недоразумением.
Я бросаю взгляд на бледно-зеленый фасад пятиэтажного дома. Треугольный фронтон, фальшивые толстопузые колонны, окна – огромные, в человеческий рост: в отличие от своих обитателей, постройки нисколько не пытаются показаться непостоянными. Напротив, они убеждают нас в обратном: смотрите, вот уже 300 лет, а мы всё те же, всё там же, всё так же давим каменными подошвами фундаментов дряхлое болотное царство, побеждая время, благополучно переживая сменяющих друг друга хозяев. Вон, пожалуйста, надпись For Sale белой краской и девять знаков телефонного номера. Можно позвонить, спросить, сколько тут всё сто́ит, – черт, я совсем забыл, деньги кончились. Петр Алексеевич, как кентавр из Апдайка, перед каждой лекцией выводил мелом на доске приблизительный возраст вселенной: цифра 5 и за ней длинной гусеницей нули. Причем нулей было так много, что взгляд сбивался, их считая.
Сворачиваю в переулок – и с разгона почти врезаюсь в низкорослого мужичка, одетого в серый пуховик.
– Придурок! – рявкает он, отшатнувшись. – Гляди, куда прешь!
