И она сильным движением вытолкнула меня из комнаты в коридор. В спальне, оказавшейся довольно узкой, все пространство занимала широченная кровать. Я давно заметил, что британцы хоть и живут по-протестантски, просто и в тесноте, но умеют при этом открывать какие-то новые участки пространства, где царит воображение и бесконечный простор.
Мисси толкнула меня на кровать, и я, сохраняя драматургию, упал на узорчатое покрывало лицом вверх, раскинув руки, словно крылья. Она встала надо мной, медленным движением стянула через голову футболку с нарисованным пеликаном, осталась в тертых джинсах, которые ей были явно малы, и застиранном бюстгальтере телесного цвета, который красиво прижимал к туловищу ее большие груди.
– Иди ко мне, – прошептал я ей почему-то по-русски, и она, видимо, неверно истолковав мою просьбу, потянулась руками себе за спину и расстегнула бюстгальтер. Груди немедленно бухнулись вниз, потеряв всякую форму, и она, смутившись на мгновение, прикрыла их руками. Этот случайный жест, будто извиняющийся, не имевший прямого отношения к ее природной мясной силе, почему-то растрогал меня. Я почувствовал низость своего положения, хотя вроде бы ничего плохого не делал. Захотелось вдруг расплакаться, попросить прощения у Мисси, у Кати, у всех людей, у Бога, и дать торжественное обещание изменить свою жизнь.
В тот самый момент ко мне вдруг пришло отчетливое осознание неоспоримого факта, что все лучшее и самое важное является нам не в лучах славы, не в пурпуре, а в нелепых случайностях, которые мы почти никогда не замечаем. Мисси тем временем начала деловито стаскивать с себя джинсы, призывно виляя могучими бедрами, и странное осознание тут же прошло, уступив место обычному животному желанию. Я стал помогать ей раздеваться. Вдвоем мы справились; потом я сам поспешно разделся, и мы неплохо справились со всем остальным.
– Amazing! – выдохнула Мисси, когда, уставшие, мы отвалились друг от друга. Я самодовольно ухмыльнулся и почувствовал, что надо немного подождать, восстановиться с силами и все еще раз повторить. Следующий такой раз, подумалось мне, случится очень нескоро, если вообще, в свете последних событий, случится. Мы полежали, потом снова начали целоваться, нежно тискаться, и тут вдруг открылась дверь. Мисси взвизгнула, отпрянула в сторону и изо всех сил потянула на себя простыню. Мне оставалось только перевернуться на живот. Однако продолжения не последовало. Дверь тут же захлопнулась с громким резким стуком, и в коридоре раздался сухой смешок. Видимо, Джек решил проверить, не посрамил ли я родину.
– It’s fucked up!
[22] – с досадой взвизгнула Мисси и голая села на кровати, скрестив по-турецки ноги. Закусила верхнюю губу и принялась раскачиваться взад-вперед. В ее глазах блеснули слезы.
– It’s fucked up… It’s fucked up… – повторяла она как заклинание.
Я приподнялся, обнял Мисси за плечи, полез к ней губами:
– Nothing is fucked up…
[23]
Она отстранилась, легла на спину, повернула ко мне голову и произнесла:
– Ты знаешь, Эндрю, у меня есть бойфренд…
Я прилег рядом, прикрылся до пояса простыней и серьезно сказал:
– И чего? Чего ты так расстроилась?
Мы разговаривали по-английски, но я зачем-то каждое сказанное слово мысленно переводил на русский.
– И что, что бойфренд? Я же не собираюсь его у тебя забирать…
Она в ответ расхохоталась, больно шлепнула меня голой рукой по плечу и почти крикнула:
– Now it’s absolutely fucked up!
– Nothing is fucked up… – повторил я и приступил к доказательству, успев подумать напоследок, что эти произнесенные слова – цитата из какого-то американского фильма.
Когда мы вернулись в общую комнату, Джек и Соня – Сунь Хун – сидели в тех же позах, в каких мы их оставили, молчаливые, застывшие как древние идолы, словно не было этих полутора часов и словно мы с Мисси, пропутешествовав на машине времени, прибыли в то же самое мгновение, из которого укатили.
Джек ни о чем не спрашивал, только оглядел нас своими немигающими рыбьими глазами и молча протянул мне самокрутку.
– На, тяпни…
Я глубоко затянулся и, закашлявшись от едкого дыма, передал самокрутку Мисси. Некоторое время мы сидели молча, в каком-то общем оцепенении, а потом перед моими глазами закружилось. Зашевелились шторы, вроде как от ветра, и вместе с ними на старых обоях зашевелились узоры. Все вдруг пропало: Джек, Мисси, Сунь Хун, грязные тарелки, бутылки, бокалы, – и я услышал внутри себя жаркий шепот:
– It’s fucked up! – а потом по-русски: – Всё пропало!
Вообще-то ничего не пропало, но, как бы точнее выразиться, сделалось необязательным, что ли.
– Гипс сымают, клиент уезжает! – панически застрекотал все тот же внутренний голос и неожиданно представился: – Кстати, Кирюша!
(“Этого мне еще не хватало!”)
– А почему “Кирюша”?! – спросил я вслух, причем очень громко и сердито.
Джек, Мисси и Сунь Хун как по команде повернули головы в мою сторону.
– Ты это с кем сейчас разговариваешь? – осторожно поинтересовался Джек. Мне показалось, что его белёсое медузье лицо с тусклыми немигающими глазками не имеет рта, и голос звучит сам собой, откуда-то из глубины квартиры, отдельно от своего хозяина, и еще я почувствовал, что в комнату из окон сейчас польется вода громкими булькающими звуками и прибегут старушки.
– Скажи им, скажи! – подначивал меня тем временем Кирюша. Но я прекрасно знал, что говорить ни в коем случае нельзя. Окружающие всегда слишком заботливы, и за подобным признанием непременно последует госпитализация. И ежели у вас в голове объявился Кирюша, совершенно не обязательно об этом рассказывать окружающим и уж тем более не стоит прилюдно с ним разговаривать. Нужно аккуратно отойти, поговорить, а потом вернуться обратно.
– Сейчас… – я с усилием поднялся на ноги и, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес по-русски: – Мне в ванную надо… там вода…
Кирюша внутри меня захихикал тошнотворным лягушачьим смехом:
– Ссыкотно, да? Чё, Эндрю, бздо?
“Сам ты эндрюбздо…” – угрюмо подумал я.
В ванной я решил не включать свет, закрыл дверь на задвижку и опустился на холодный кафельный пол. “Праздность, – подумал я, – всякая там созерцательность тащит в сети дьявола, ветхого, языческого, языкастого. Если не занимать голову и руки работой, то так и придется всю жизнь сидеть на холодном полу в ванной и разговаривать с Кирюшей”.
– Чего тебе не нравится? – обиженно поинтересовался Кирюша. – Хочешь, стихотворень расскажу, а? Собственного сочинения? На все случа́и жизни?
Меня передернуло от отвращения. Всё было мерзким – этот хлюпающий по полу мокрый лягушачий голос, эти назидательные интонации и слово “стихотворень” – обрубленное, лживое, сюсюкающее.
