– Слышь, бабуля! – громко позвал он. – Стесняюсь спросить, короче, а чего это у тебя за тряпки на руках?
И тут только я заметил, что ладони бабки были чем-то неопрятно обмотаны – то ли побуревшими от времени бинтами, то ли действительно тряпками.
– А?! – бабка полуобернулась и, на прерывая своего занятия, произнесла: – Да пёс его знаить. Болячки, вишь? Врачи сказали – чифилис какой-то…
Минуту спустя мы уже стояли на улице под дождем и обливали руки принесенной водкой.
– Блин, Андрюха, – виновато говорил Гвоздев, – кто ж знал. Зато видишь – водка пригодилась. А кастрюлю – ну фиг с ней… новую купим.
– Ага, – сказал я.
– Чего “ага”? – недовольно сказал Гвоздев. – Джек – наш человек. Из Москвы, типа компьютерщик или ивент-менеджер… короче, я не в теме. Чего-то в Лондоне, короче, мутит… Джека все знают, у него не дом, а проходной двор, так что не очкуй, веди себя понаглее.
И все-таки я различал в его голосе неуверенность. Да и само имя “Джек”, пустой шлепок волны́, выбросившей на берег медузу, хоть и было вполне обычным, но настораживало, словно несло в себе какую-то угрозу.
Джек оказался невысоким худощавым парнем, на вид лет тридцати, с аккуратно выбритым черепом. Круглое лицо, белесое, безбровое, с крошечным, как у синички, носом и маленькими, едва различимыми детскими губками, выдавало человека без свойств, но почему-то сразу же запоминалось. На нем были светло-голубые джинсы с густыми морскими разводами и белая футболка, с которой сердито смотрел Троцкий.
Джек смерил меня равнодушным взглядом, кивнул, жестом показал, как закрыть за собой дверь, и ушел на кухню, откуда доносился звук воды из-под крана.
– Обувь снимать?! – громко спросил я.
– Один хрен! – раздалось в ответ. – Выпить хочешь?
– Можно, – отозвался я, повесил на крючок куртку и принялся за ботинки. Я подумал, что раз в гостях – то нужно, наверное, согласиться, чтобы расположить к себе хозяина. Всякий пьющий человек куда приятнее в общении, нежели непьющий.
Я зашел на кухню: аккуратную, крошечную, со звуком воды, как и всё в Лондоне. Джек стоял возле раковины, где была навалена гора грязной посуды, и ловкими движениями намывал огромную тарелку. Его белые пальчики бегали по ее ободку и проворно шевелились в мыльной пене, как мелкие щупальца.
– Сейчас плыви прямо по коридору, – произнес он, не поворачиваясь, – в комнату направо. Там на подоконнике увидишь все что надо – вискарь, джин, кола. Плесни себе… Дурь только не трогай, ладно? Это нам на вечер.
Его “это нам на вечер” меня ободрило. Получалось, я только вошел, а уже стал своим, и даже оказался вовлечен в какое-то общественно-полезное дело.
– Ты иди, иди… – сказал Джек, шмыгнув носом; на кухне стоял едкий запах бытовой химии, – я тут пока домою быстро – мне скоро уходить надо.
Комната, куда меня отправил Джек, напоминала открытое море без островов. Мебели здесь почти не было, только небольшой книжный шкаф, забитый русскими книгами, стул и высокий пружинный матрас возле окна. На подоконнике стояли разноцветные бутылки, грязные стаканы и лежали полиэтиленовые пакеты, свернутые в несколько раз и перетянутые резинкой. Я поставил вертикально чемодан, сбросил на пол рюкзак, подошел к окну, взял один из грязных стаканов и налил себе джина из бутылки с красной этикеткой. Поглядел в окно. Вид на соседний краснокирпичный дом викторианской застройки был таким захватывающим, что мог удовлетворить самое сильное воображение минуты за три. Я чокнулся со своим бледным отражением в грязном стекле и выпил. Джин обжег горло и растекся вниз по телу приятной теплотой. Немного постоял у окна. Прежняя неуверенность и страх отступили. Подошел к шкафу, снял с полки первую попавшуюся книгу, прилег на матрас и принялся читать.
Это была история Манон Леско, классика французского назидания, очередная инструкция про хорошо и плохо, неуклюже нагромоздившая множество событий. Почему герои любят друг друга, для меня осталось загадкой. Автор, французский аббат, никакими разъяснениями нас на этот счет не удостоил. Видимо, людям приятно считать, что любят друг друга просто так, безмотивно, безо всякой на то причины. Что любовь – это необъяснимая тайна. В самом деле: вот, допустим, встретил ты богатую женщину средних лет, с ухоженным лицом, с красивой силиконовой грудью, спортивным туловищем, с длинными ногами, – и полюбил ее. И с той поры ходишь весь в мыслях: почему это я ее полюбил, с чего вдруг? Звёзды, наверное, сошлись, магия, природный магнетизм и химия опять-таки. Раздражало в книге еще и то, что персонажи были очень плохо выписаны. Они просто действовали в обстоятельствах, куда их помещал досточтимый аббат, механически, как шурупы, вкручивались в них – и так же механически выкручивались, но сами по себе не существовали. И никаких свойств не обнаруживали.
После второй порции джина недостатки романа почему-то вдруг стали мне представляться неоспоримыми достоинствами. Всё предопределено, думал я, механически перелистывая страницы, и обстоятельства неизбежно сильнее нас. Куда они подталкивают, туда мы и несемся, особенно если по слабости и неведению поддаемся страстям. И не нужно приписывать персонажам никаких свойств. Человек, похоже, их не заслужил. Он – как демонстрационный флюгер: пустой, плоский и всегда поворачивается туда, куда дует ветер.
Пока я читал, наступило время ланча, и в квартире началось оживление. Джек, как и обещал, вышел, но очень скоро вернулся с тремя высоченными арабами. Они вчетвером закрылись на кухне и что-то долго обсуждали. К середине дня квартира постепенно стала заполняться людьми. Явился пожилой француз с женой-филиппинкой, зашли большой компанией какие-то некрасивые молодые девицы. Пришел некий Роберто, в ковбойских сапогах; его встретили радостными возгласами. Еще через полчаса в квартире обнаружились две американки и китаянка, говорившая по-русски. Люди появлялись, исчезали, возвращались, заказывали по телефону пиццу, одну, вторую, третью, ели, пили, ходили по квартире, курили, громко разговаривали, громко смеялись, бегали в ближайший супермаркет за сигаретами. Я тоже ел, пил, курил, смеялся вместе со всеми и терпеливо ждал, когда все разойдутся.
И еще целовался на кухне с некоей Мисси, здоровенной девахой из Оклахомы. У нее было детское лицо, всё в веснушках, грубое, англосаксонское, и огромные, упруго натягивавшие футболку с желтоклювым пеликаном гру́ди, которые позволялось гладить. В комнатах было накурено и грохотала музыка. От выпитого и выкуренного у меня тяжелела голова и сердце стучало как дятел. Тук-тук-тук.
К ночи квартира опустела, и на полу, возле полупустых бутылок, тарелок с объедками и наполненных доверху пепельниц, нас осталось четверо: я, Джек, Мисси и ее подруга; худенькая китаянка с красивым лицом безо всякого выражения неплохо говорила по-русски, сказала, что ее зовут Сунь Хун, но в России ей предложили называться Соней.
– Твоя – Мисси… – шепнул Джек, наклонившись ко мне, – а Сонька – моя. Понятно?
Он отстранился и внимательно посмотрел на меня своими круглыми немигающими глазками. Я вдруг обратил внимание, что у него немного необычные уши, даже не уши, а ушки, слишком маленькие и недоразвитые для взрослого человека. Эдакие детские сушки, которые хочется с хрустом оторвать и погрызть.
