– Да щаз! – она снова поворачивается и продолжает резкими движениями втирать крем себе в щеки. – Выкручивайся сам, раз такой бодрый! Он – не проект, видите ли! Патриот, блин, выискался… Пошел вон, говорю! Десять минут на сборы, ясно?! И чтоб духу твоего здесь больше не было! Всё! Не скучай!
Странно, но от ее крика мне почему-то становится легче. Она сказала “не скучай”, садясь в невидимый трамвай. Минут через двадцать я уже спускаюсь по лестнице, напевая эту старую песню, некогда спетую в старом советском фильме тухло и безголосо. Теперь надо решить, что делать. Куда податься-то с таким тяжелым чемоданом? Достаю телефон, набираю Гвоздева. Он сразу же снимает трубку:
– Привет, англичанин!
– Лёня, слушай…
– Лёня?! – раздается за спиной Катин крик. Дверь распахивается настежь, и в проеме появляется Катина фигура. Ее лицо, всё в креме, напоминает страшную маску. – Я тебе покажу “Лёня”!!! Вот только посмей к нему заявиться! Засранец!
Я на всякий случай даю отбой и сую телефон в карман. Ладно, не сейчас. Выйду на улицу, тогда позвоню. Позади резко хлопает дверь. Женщины непостижимы, как, впрочем, и всё на свете. Только вот где теперь прикажете ночевать?
Сегодня буду ночевать в своей собственной квартире. Слава богу, я уже в самолете и лечу над Ла Маншем в сторону дома, который с каждой минутой – ближе и желаннее. Всё уже позади. Хорошо, что рейс Лондон – Петербург прямой, как мысль англичанина, и мне не придется выходить, плестись транзитными переходами, пробираться через сладко-парфюмные дьюти-фри, снова подвергаться унизительному досмотру, снимать и надевать обувь. Стройные стюардессы вежливы: сначала, как водится, предложили газеты, теперь снова ходят взад-вперед, разносят еду и напитки. Их вопросы – дежурные, участливые – нагоняют сон.
Сыто урчат моторы. Можно расслабиться, вытянуть ноги, вздремнуть. Райское блаженство… Салон самолета заполнен наполовину, точнее, наполовину свободен. Когда идешь в туалет по узкой дорожке и видишь пустые кресла, кажется, что ты внутри длинной щербатой пасти дракона. В каком-то древнем мифе – не помню в каком – эпический герой бросал во свежевспаханную землю зубы мертвого дракона, и из земли тотчас же вырастали воины в полном вооружении. Нужно было швырнуть в них камень, чтобы они забыли о тебе и принялись колошматить друг друга.
Рядом со мной у прохода расположился средних лет мужчина, полный, светловолосый, похожий на поросенка. Он набросал под кресло семечки. Катя, помню, хотела завести минипига. Говорят, их можно приучить к опрятности. Когда мы рассаживались, этот мужчина вполголоса напевал приморскую блатную песню “А ну-ка убери свой чемоданчик”; потом еще почти полчаса комментировал каждое свое действие, словно накануне воскресения отчитывался перед высшим разумом.
– Так, – говорил он, растягивая на южный манер гласные. – Садимся. Теперь – это… пристегнемся, как говорится. Приведем спинку в вертикальное положение.
Устроившись, он сразу же попросил у стюардессы газету, раскрыл ее и объявил вполголоса:
– Так-так, почитаем-почитаем.
Читал он, слава богу, про себя, но время от времени делал вслух замечания по поводу прочитанного:
– Смотри-ка, в Зимбабве неурожай. Вот оно как, значит. Да-а… Не повезло, не повезло мужикам.
Видимо, в его представлении проблемы неурожая в Зимбабве могли коснуться исключительно лиц мужского пола. Катя, вспомнил я, всегда называла таких вот персонажей “рассекреченными специалистами по всем вопросам”.
Теперь он отложил газету, скучает, судя по физиономии, и украдкой поглядывает в мою сторону. Поймав, наконец, мой взгляд, спрашивает:
– В Питер, да?
Разговаривать с ним не хочется. Хочется посидеть с закрытыми глазами, подумать о Кате или еще о ком-нибудь, все равно о ком, а потом уснуть.
– А что? – спрашиваю я соседа. – Есть варианты?
– Ну, я лично транзитом в Одессу. Фигак с этого самолета на другой – и дома. Понял?
Я киваю и закрываю глаза.
– Сам из Питера, да?
Я, не открывая глаз, улыбаюсь и еще раз киваю.
– И что? – не отстает он. – Думаешь, раз из Питера – ты самый крутой, да?
– Так точно! – говорю издевательским тоном. Мне этот разговор начинает надоедать. – Вот именно так и думаю.
– Да? – ядовито переспрашивает он. – А я вот из Одессы, ясно?
– Ну чего, – говорю. – Не повезло, братан. Бывает…
– Ах так, да?! – в его голосе угроза.
Я демонстративно делаю шумный выдох.
– Так вот, слушай меня сюда, парень! Наш брат одессит любого питерца за пояс заткнет! Ясно?
Конечно, ясно. Одесса – это Черное море и чего там еще, Большой Фонтан, Дерибасовская, солнце, шаланды, каштаны, лиманы, каштаны, полные лиманов, лиманы, полные каштанов, и спутник жизни Вася-шмаровоз. А пеликанов там нет. Странно, да? Море – и нет пеликанов. Одни только маразматические чеховские чайки. Только сейчас, извини, сосед, мне пора баиньки. После веселых ночей организму требуется перезагрузка.
Но, по крайней мере, все происходит так, как должно, наверное, происходить. Слегка кружится голова, закладывает уши, мысли и чувства разуплотняются, картинки, сменяющие в моем мозгу друг друга, делаются бледнее, пропадают…
Здесь, в этом районе Лондона, все кажется пропадающим, бледноватым, не красным, как обычно в Хемпстеде, а бурым, особенно в такие дни, как сегодня, когда моросит дождь и небо затянуто тучами. Я не успел пройти и двух кварталов по направлению к метро, как позвонил Гвоздев. Мне подумалось, что это он очень вовремя.
– Короче, – бодро спросил Гвоздев, – чего там у тебя случилось?
– Меня Катя выставила, – сказал я, стараясь придать голосу нотки фальшивого трагизма.
– Куда выставила? – переспросил он. – На продажу?
– Лёня, – серьезно произнес я. – Нифига не смешно. Мне, между прочим, ночевать негде. У тебя же здесь друзья? Можно какую-нибудь вписку организовать?
– Понятно, – рассмеялся он. – Изгнание из сексуального рая, значит… Ладно… Вписку организуем, не боись! А то давай к нам в Париж, а? Мы тебя, короче, утешим…
Мой взгляд уперся в витрину магазина мужской верхней одежды. Посредине я увидел широкий металлический стул – через спинку переброшены шарфы, по бокам от него, справа и слева, застыли два безголовых манекена, в джинсах и расстегнутых куртках, один в синей, другой в красной. Оба слегка согнули ноги в коленях, навсегда выполнив команду “вольно”. Мне вдруг пришло в голову, что это – нынешние левые, современные версии батаевских ацефалов, застывшие в борьбе за чистое тело, за чистые джинсы и куртки, против головы, против чужих идей, которые в нее понапиханы. Философия витрины, подумал я, копошащаяся в трусах… разве что маленьких детей пугать, а капиталисты вряд ли ее испугаются. Я остановился, поставил вертикально чемодан и достал сигареты.
