Но в тот критический момент, когда победа была уже так близка, французы стали требовать, чтобы основные силы русской армии были переброшены в Силезию против германцев, стоявших у порога Парижа. И император пошел у них на поводу. А что нам этот Париж? Это французам было бы обидно заключать мир в такой конфигурации, когда русские оказались бы победителями, а германцы опять, как это было в 1870 году, промаршировали бы по Парижу. Хотя хотел бы я посмотреть, как кто-нибудь рискнул бы настаивать на том, чтобы господин-товарищ Сталин изменил бы свои планы!
Но хватит о нашей больной теме, о которой господа офицеры, наверное, никогда уже не перестанут говорить. Что было, то было – этого уже не изменишь. Ну, если только снова не появится очередная эскадра адмирала Ларионова, решившая переиграть еще и четырнадцатый год. Но даже если это и случится, то мы о том никогда не узнаем.
А пока господа офицеры регулярно перед обедом собираются у репродуктора, чтобы прослушать очередную сводку Совинформбюро. Новости приятные, а потому настроение у нас в бригаде прекрасное. Наши вовсю лупят германцев, так что от тех только брызги летят. Каждый день как праздник.
После недельных ожесточенных боев завершена ликвидация германского котла южнее Курска, а это – две германских и одна венгерская армии. Красная армия с севера и северо-запада подошли к Белгороду, охватив город с трех сторон, взяв Белгородско-Харьковскую группировку германо-итальяно-румынских войск в кольцо и прервав ее снабжение. И, если продовольствие германцы могут отобрать у мирного населения, то медикаменты, патроны, снаряды и бензин для своей техники взять им неоткуда. И когда внутри кольца кончатся все запасы, то, как говорит Александр Васильевич Тамбовцев, неизбежно капитулирует и эта германская группировка.
Кстати, что-то затевается и на нашем фронте. За минувшую неделю уже дважды проводились учения с погрузкой бригады со всей ее техникой на корабли, с последующей высадкой ее в условиях, приближенных к боевым, на учебном полигоне под Саками. Наши ветераны хитро улыбаются и говорят, что это верная примета того, что скоро придет и наш черед повоевать. Скорее бы уже. Ведь мы прибыли сюда драться с германцем и вернуть ему все долги еще за ту войну, а не сидеть на пляже у теплого синего моря. Ведь пока у нас курорт, да и только.
Хотя всего три месяца назад у меня были совсем другие настроения, и я желал не воевать с германцем, а уехать подальше от войны, скажем, в Соединенные Штаты Америки, чтобы в качестве частного лица наконец-то обрести покой, которого нет в Европе. И совершенно забылось то, что я прибыл сюда командовать этой бригадой не совсем добровольно, что меня скорее похитили из дома наших друзей во Франции, чем пригласили в гости. Но я на это совсем не в обиде и понимаю, что так было надо. Или мне просто передалось настроение людей, которых уже второй раз в жизни зовут добровольцами
[5].
Я спрашивал у господина Тамбовцева – когда же нас, в конце концов, пошлют в бой. Но он лишь хитро улыбался и говорил, что знает об этом не более меня, и что отдать приказ выступить нашей бригаде может только один человек. А потом пошутил, что, дескать, военные должны стойко переносить все тяготы и лишения службы, а как известно, нет более тяжелого занятия, чем ждать, а потом догонять. Но поди объясни это нашим офицерам, которые, как дети, рвутся в бой, чтобы или вернуться со славой, или со славой сложить голову за свое Отечество.
Мы все прекрасно понимаем, что Красная империя – это теперь для нас новый дом, и лучше быть ее солдатом, подобно многим нашим товарищам еще по той войне, чем бесправным и одиноким изгнанником на чужбине. Так считают многие и осторожно спрашивают у Александра Васильевича Тамбовцева, что будет с ними после войны и каким образом можно будет остаться на советской службе. Но я думаю, что об этом еще рано говорить. Прежде всего, надо суметь выжить и победить в грядущих боях, которые, несомненно, будут до предела ожесточенными, ибо нашу бригаду готовили с таким тщанием совсем не для того, чтобы мы бездельничали здесь в Крыму. Но, чувствую, что, скорее всего, еще до конца месяца нас бросят в бой, и вот тогда мы наконец узнаем – чего на самом деле стоит вся наша подготовка.
20 июля 1942 года, утро. Оккупированная территория СССР, неподалеку от Бердичева. Майор Второго Блумфонтейнского полка Южно-Африканского Союза Пит Гроббелаар
На то, чтобы доехать из Бельгии до этого захолустного русского городка, в котором, как сказали мне знающие люди, живут практически одни только евреи, нашему эшелону потребовалось почти пять суток. Причем сутки с небольшим мы ехали почти не останавливаясь на железнодорожных станциях по Бельгии, Германии и западной части Польши, а потом еще четверо суток добирались от Кракова до этого самого города Berditschew. В такой дыре, кроме евреев, наверное, не живут даже кошки.
Чем ближе мы подъезжали к фронту, тем, несмотря на весь немецкий орднунг, железные дороги работали все хуже и хуже. Повсюду нам попадались следы бомбежек и диверсий, кое-как засыпанные бомбовые воронки на станциях, разрушенные и обгоревшие здания, сброшенные под откос разбитые паровозы и вагоны. А самое печальное, расположенные совсем неподалеку от полотна ровные и аккуратные ряды свежеоструганных березовых крестов, под которыми, похоже, покоились те, кому повезло меньше, чем нам. Большинство капитальных, построенных до войны мостов были разрушены, и эшелон пересекал реки по деревянным, кое-как сколоченным временным переправам, медленно и печально, стараясь не расшатать хлипкую конструкцию.
Кроме того, повсюду попадались и другие приметы германской «цивилизованности». На железнодорожных станциях, полустанках и даже на обычном железнодорожном разъезде можно было увидеть повешенных людей. Часто их вешали просто на придорожных столбах и деревьях. Порой это были старики, чаще женщины и почти дети, и редко мужчины. Часть повешенных была частично или полностью обнажена, у всех у них на груди висели аккуратные таблички с готической надписью «PARTISAN». Такие таблички были даже у совсем юных девушек или у детей, которым на вид не было и десяти лет.
В ответ на эти зверства вся эта земля сочилась ненавистью к немцам и всем, кого она считала их пособниками. Ненависть могла грянуть из придорожных кустов винтовочным выстрелом по раскрытым в такую жару дверям вагона. Ненависть могла принять облик мины, заложенной под железнодорожное полотно, или куска тола с детонатором, обсыпанного угольной пылью и подброшенного в паровозный тендер. Ненависть оказывалась установленной на обочине осколочной миной направленного действия, способной сдуть в небытие сразу целый взвод и изрядно проредить следующий. Ненависть могла обернуть ядом в пище или воде. Ненависть могла принять такие формы, что тот же десятилетний ребенок, подошедший к немецкому солдату якобы для того, чтобы поменять папины часы на хлеб, стрелял ему в грудь из дамского пистолета и стремительно убегал, пока кто-нибудь успевал спохватиться.
