И вдруг у меня подкосились ноги. Oudbraz: oud, braz, дословно «старый Браз» на языке Двенадцати провинций. Я повторил эти два слова раз пять или шесть, не меньше. Откуда он здесь взялся? Весь дрожа, я забормотал молитву старому знахарю:
– Старый Браз, я не знаю, ты ли это здесь, на карте, или это я заблудился где-то в твоей голове, я ведь даже не знаю, где я… да и не важно… вызволи меня отсюда, вызволи скорее…
– Гвен, вам нехорошо?
Я сжал ладонями виски, силясь взять себя в руки. Абрахам Стернис встревоженно смотрел на меня, но я должен был знать.
– Эта карта, когда она была составлена?
– Трудно сказать. Слишком она подпорчена. Но очень старая.
– Насколько старая? Десятки лет? Сотни?
– Ну, мальчик мой, этого я не знаю. Я не черепаха, чтобы путешествовать назад во времени, как мне заблагорассудится…
– Но на нее можно полагаться? Предположим, я хочу доплыть на корабле вот сюда, это возможно?
– Возможно ли? Нет, право, не представляю как.
– Но море, корабли – это же всё есть, правда?
– Конечно, но к чему вы клоните?
– Тогда что мешает мне уплыть?
– Гвен, дальше моря кракенов уплыть нельзя. Это всем известно.
– Хорошо, а по суше?
– Не знаю. Поймите, не так просто покинуть территорию Двенадцати провинций… говорят, готовится война, и летучая таможня смотрит в оба…
– Но вы, ученый, вы пишете столько писем, кто их доставляет, куда, кому?
– Моим друзьям, которым интересно то же, что и мне, черт побери, кому еще, по-вашему, мне посылать письма?
– А где ваши друзья?
– В Двенадцати провинциях.
– Где я могу найти карту поновее?
– Насколько я знаю, нигде. Карты есть только в таможне. Доступ к ним запрещен частным лицам. Я удивляюсь, как вам удалось заполучить эту…
– Но есть же ваша подзорная труба, звезды, небо, ночь, есть другие края, широкий мир?
Он вздохнул и развел руками. Я сорвался на крик:
– А таможня, летучая таможня, для чего она? А откуда берутся Заблудшие? Откуда? Вы ничего не знаете! Ничегошеньки!
Я выбежал, хлопнув дверью, злой на Абрахама Стерниса, злой на себя, злой на старого Браза.
Уже стемнело. Я шел вдоль канала, провожаемый лаем собак, перекликавшихся от двора к двору. Мне вдруг стало ужасно одиноко. Хотелось почувствовать эту девушку в моих объятиях, запустить руку в ее волосы. Назвать ее по имени. Я знал, что не усну этой ночью. Так я и бродил час за часом со сложенной картой под рубашкой. Все тонуло во тьме, я переходил с берега на берег, чувствуя, как прогибаются под моими ногами доски деревянных мостиков. Слышал тихий плеск воды под арками каменных мостов. Я миновал цветочный рынок, потом рыбный с его скользкой мостовой, провонявший тухлой рыбой и оглашаемый воплями пирующих котов.
Я вышел на площадь перед дворцом эшевенов
[5], где стоял позорный столб. Ночью она опустела, но днем это было излюбленное место прогулок. Горожане специально делали крюк и не брезговали ничем в старании унизить выставленного напоказ осужденного. Брань, плевки, яблочные огрызки. Так люди забавляются. А ведь позорный столб – это здесь наказание из самых легких. За более тяжкие преступления ждет поистине страшная кара. Осужденных увозят на Собачий остров, привязывают к колесу и дубиной ломают им руки и ноги. С корабля, проходя мимо этого острова, можно увидеть десяток таких колес, которые медленно вращаются в нескольких метрах от земли с распятыми на них мучениками, палимыми солнцем и исхлестанными дождем, похожие на букеты ядовитых цветов.
Йорн не раз предлагал мне съездить посмотреть на них поближе. «Это тебя закалит», – говорил он. Я всегда отказывался, находя какую-нибудь отговорку. Но я был знаком с человеком, знавшим это место как никто. Он пришел за услугами Вырви-Глаза, а так как был еще и кривобок, попросил меня облегчить его боль. Я пробежался пальцами по его позвоночнику. Напрасный труд. Безнадежно. Искривление было таким давним, что закостенело, вся душа бедняги обвилась вокруг, как будто совесть, став лианой, мало-помалу задушила ствол, служивший ей опорой, и пригнула его к земле. Так он и ушел, понурый, кривой и сгорбленный, не сказав больше ни слова.
– Это палач с Собачьего острова, – шепнул мне Вырви-Глаз. – Он мало того, что кривобок, еще и глух. Потому его и выбрали. Криков не слышит, и собаки его не беспокоят.
У позорного столба кто-то стонал. Я подошел ближе. Осужденный стоял на коленях на каменном цоколе, ноги были скованы цепью, голова и руки торчали из вертикальной доски, закрепленной на двух опорах. Он тихонько хрипел. Молодой! Примерно мой ровесник. Его мучила жажда.
Я побежал к ближайшему каналу, спустился к воде и намочил рубашку. Вернувшись, разжал ему зубы и вложил в рот мокрую ткань. Он жадно всосал воду. Мне пришлось сбегать еще дважды туда и обратно, чтобы мало-мальски утолить его жажду. Я наскоро осмотрел его. Он весь горел. И неудивительно: один глаз у него заплыл, а руки были в прескверном состоянии. Ему надевали наручники, я видел отметины от металлических колец. При таком обращении нельзя не вывихнуть большие пальцы. Я давно никого не врачевал, и мне это было попросту необходимо, ведь сила знахаря как ток – слабеет, если долго не давать ей выхода; так можно и вовсе ее потерять. У меня аж руки зудели до кончиков пальцев.
Его большие пальцы раздулись и почти почернели. На левом не было ногтя. Я ощупал их как мог бережно. У мальчишки вырвался стон.
– Что ты делаешь?
– У тебя пальцы вывихнуты.
Он сморщился и снова застонал.
– Шутишь? Сам разглядел, глазастый?
– Нет, серьезно, я могу их вправить.
– Не трогай… и так… больно очень. Проваливай.
– Если ничего не сделать, ты не будешь ими владеть. Сейчас я еще могу тебе помочь. Потом, через два-три дня, будет поздно.
– Ты кто?
– Гвен. Гвен из Варма.
Парень приоткрыл здоровый глаз.
– Тот знахарь, что работает с Вырви-Глазом?
– Точно. Это я.
Он сплюнул.
– Это твой дружок из таможни их вывернул, наручники мне надел, когда меня арестовали. Сволочь.
– Он мне не друг!
– Да ну? А я другое слышал.
– Ладно, не важно. Если ничего не сделать, руки больше не будут тебе служить.
– С какой стати ты будешь мне помогать?
– Оставайся так, дело твое.
