– Пойду скажу своим, – говорю я.
Через два часа. Пока Василиса на лекции, я успел сходить в супермаркет за продуктами, отнести в машину, вернуться к музею и порядком заскучать. Василисы все нет и нет, хотя говорили, что лекция будет всего час. Где дочь? Звоню – девица не берет трубку, но наконец скидывает эсэмэску: «У нас еще лекция». Хм-м. Ну ладно.
Я рассматриваю «архангельскую баню по-черному», что стоит у главного входа музея. Говорят, это часть экспозиции современных шведских художников. Баня настоящая, старинная, серое дерево. Из бани «по-черному» почему-то торчит железная ржавая дымовая труба. Ну, может, шведы именно так понимают современное искусство. Хотя баня, согласен, – это вещь.
Звонит жена.
– Вы где?
– В музее.
– Не поняла?
Через минуту перезванивает.
– Василиса с подружкой решили, что их лектор им не нравится, скучный, и остались на лекцию со следующей группой (студийцев около сотни, так что групп несколько). Еще минут двадцать.
– Что-о? А почему она мне не сообщила?!
– Только не ругай ее.
Ладно. Но сообщить-то можно было? Жду, от нечего делать начинаю набирать на телефоне текст (как еще заставить писателя работать?), звонит телефон. Это моя мама, для девиц баба Люда.
– Алло, мам? – говорю. – Как у тебя дела?
Рассказываем друг другу новости. Я делюсь. Приехали, тут бомба, рыжий лектор, похожий на Колодана, а тут – девица пошла на вторую лекцию и ничего мне не сообщила. Втемную. Ладно, осталась на лекцию, я не против (хотя и время), но почему не сказала?! В процессе рассказа я начинаю заводиться. Праведный гнев вскипает. Темперамент – это у нас семейное.
– Она так замуж выйдет, а я ничего знать не буду! – бушую я.
– Ну это-то она сообщит, – неуверенно говорит мама.
Спасибо.
Через сорок минут из музея выбегает радостная Василиса. Я набрал уже страницу текста и с надеждой жду, что телефон разрядится… Писатели очень любят работать.
– Василиса! Почему не сказала, что идешь на вторую лекцию?! Я же жду!
– А у нас другой лектор был, – говорит Василиса. – Очень интересно рассказывал. Очень, очень!
Ага. И тут я понимаю. «Динозавры – мои домашние животные». Интеллект, ирония и затаенная нежность.
– Рыжий? Ярослав?
– Да.
Ну, понятно.
110. Песни о главном
На кухне хожу и рычу блюзовым вокалом:
– Нинка как картинка, с фраером гребет. Дай мне, керя, финку, я пойду вперед. А поинтересуюсь, а шо это за кент? Ноги пусть рисует, Нинка, это ж мент… я знаю.
Василиса, задумчиво:
– Какая странная песня. Картинка гребет флаером… Что это?
Боже, мы теряем культуру.
111. Старик Джонс
«Они все мертвы, эти старые пилоты». (с) Уильям Фолкнер
Годы проходят, а пустыня не меняется. Бублик Джонс стоит на краю и смотрит.
Барханы до самого горизонта. Барханам нет числа.
Парни не дотянули. Когда, в какой момент пустыня победила их, затянула в себя? – думает Бублик. Когда исчезла белозубая улыбка Джерри? Когда он забыл про свое колесо – а ведь он так его любил? Когда угольно-черные усы Буруна, которыми тот гордился, обвисли и побелели? Неужели в тот момент, когда друзьям стало лень даже подниматься на второй этаж, чтобы перекусить и выпить свежей воды? Или нет… Бублик помедлил, прищурился. Наверное, все началось с того дня, когда братья перестали купаться в бассейне… Бублик Джонс закрывает глаза и видит растолстевшие, безвольные лица друзей. Нет, еще раньше. Когда пустыня забрала их волю к жизни. Тела изветшали позже.
После смерти Джерри и Бурундучелло он сбросил лестницу и закопал в песок. Теперь, чтобы забраться наверх, нужно сделать прыжок.
Настоящий прыжок.
Надо создавать себе трудности. Иначе окончательно превратишься в овощ, в никуда не годного старика. Пока ты борешься, ты жив. Мозг работает, сердце качает кровь, мышцы напряжены.
Бублик Джонс выпрямился.
Пустыня не знает ни конца, ни края. Пустыня не знает жалости. Пустыня – это время.
Рано или поздно каждого из нас занесет песком. «Но я буду торчать из него, как хренов Сфинкс, до последнего».
Иногда он вспоминал гигантский силуэт Мурзиллы, его страшный черный облик в грозовых облаках. Там, где начинается ничто. Раскаты грома и чудовищный смех монстра.
И аэроплан «Альбатрос», планирующий против штормового ветра.
Вода заливала лицо. Даже в очках мало что видно. Штурвал выворачивался из рук. Бублик до сих пор помнил вытягивающую боль в предплечьях – когда он пытался удержать биплан на курсе.
Вспышки ослепляли. Бурундучелло, брат, сидел за пулеметом. Джерри устроился на месте штурмана, вцепившись в рукояти, и хохотал при каждой вспышке молнии. Они все были молоды. Они сражались за правое дело и не собирались отступать… Они выдержали тысячи испытаний, они победили чудовищного Мурзиллу, они вернулись домой…
Чтобы превратиться в слабоумных стариков и умереть.
Бублик Джонс примерился. Прыжок – к еде, к воде. Его каждодневное испытание. Каждый день нужно ставить себе препятствия.
Он рывком распрямил ноги, выбрасывая тело вверх и вперед… Воздух засвистел в ушах… Край площадки все ближе. Нет, нет… Толчок был слишком слабым, понял он вдруг. Он промахнулся! Удар.
Бублик ударился бедром о край площадки.
Ногу пронзила острая боль. В бедре что-то сухо, едва слышно, треснуло. И Бублик вдруг понял, что заваливается назад. Падает. «Эх, ты, старик, – подумал он в одно мгновение. – Никуда ты уже не годишься».
Бублик Джонс упал на песок. Удар был настолько силен, что несколько мгновений он не мог дышать.
«Пить», – подумал он, когда дыхание вернулось. В горле пересохло. Он вспомнил, что вода там, наверху… Боль пульсировала в ноге жарко, часто. В глазах плыли черные пятна. Он попытался подняться, но тут же снова упал. Эх ты, старик. Отбегался, да? Он заставил себя отогнать дурацкие мысли. Он – Бублик Джонс. Он – победитель Мурзиллы. Он никогда не сдается.
Рот наполнился кровью. Бублик стиснул зубы, подтянул себя на руках и начал подниматься. Плевать на боль… Он сможет. Он должен.
Нога подломилась.
Кажется, он задремал.
Сквозь сон он услышал знакомый рокот мотора. Роторный, касторовое масло, автоматически определил Бублик. Он даже чувствовал характерный запах горящих газолиновых паров. Этот запах всегда напоминал ему молодость.
– Эй, старик! – услышал он молодой насмешливый голос. – Тебя подвезти?
