Подруги крепко поцеловались.
В эту минуту дверь в приемную отворилась и одна из классных дам показалась на пороге.
— Mesdemoiselles, за вами приехали, — сказала она им.
— Папа? — спросила Юлия.
— Нет, прислан экипаж, и лакей передал мне, что князь сам приехать не мог, его задержал в именье приезд графа и графини Ратицыных.
— А, моя сестра, тем лучше!
— А за мной приехала мама? — в свою очередь спросила Ирена.
— Нет, ваша няня!
Лицо молодой девушки омрачилось, несмотря на то, что она и не ожидала иного ответа и спросила совершенно машинально.
Обе подруги тотчас же отправились к начальнице, с которой и простились до нового учебного года, между тем как на дворе укладывали их сундуки и чемоданы.
За княжной Облонской прислали великолепную коляску, запряженную парой кровных лошадей. Няня же Вацлавской приехала в скромном крытом тарантасике.
На дворе молодые девушки снова принялись обниматься.
Обе плакали.
Юлия, действительно любившая Ирену, забыла ожидавшие ее удовольствия и вся отдалась горести разлуки.
На нервные натуры отъезд всегда производит тяжелое впечатление. Не является ли он отчасти прообразом смерти? Уехать — не есть ли это умереть для всего и всех, что и кого оставляешь? Кто знает, при разлуке даже на самый короткий срок, придется ли увидеться снова и будет ли свидание столь же радостно.
Княжна первая уселась в экипаж, который быстро умчали кровные кони.
На повороте со двора она послала последний воздушный поцелуй Ирене, которая стояла рядом со своей няней и махала платком.
V
НА ФЕРМЕ
— Что это ты невесела, Рена? — сказала приехавшая за Вацлавской ее няня.
— Почему это тебе кажется?
— Да ты еле со мной поздоровалась.
Говорившая была высокого роста полная женщина на вид далеко не старая, несмотря на то, что такой эпитет давала ей ее юная воспитанница. Одета она была небогато, но очень чисто — вся в черном, в черной же старушечьей шляпе на голове, с гладко причесанными густыми темно-каштановыми с проседью волосами. По типу лица и акценту она казалась нерусской.
Она действительно была по происхождению полькой, но совершенно обрусевшей. Звали ее Ядвигой Залесской. Несмотря на чрезвычайно бодрый, молодцеватый вид, ей было уже за шестьдесят.
Вынянчив мать Ирены, Анжелику Вацлавскую, исколесив с ее матерью, которая была артисткой, почти всю Европу, она и после смерти последней не теряла из виду Анжелику, которая воспитывалась в Варшаве. Когда же у Вацлавской родилась дочь, то Ядвига снова появилась около Анжелики Сигизмундовны в качестве няни этого ребенка, а когда ему минул год, она прибыла с ними в Москву, где Анжелика Вацлавская купила на имя Залесской ферму близ села Покровского и, поселив в ней свою бывшую няню, поручила ей охранение маленькой Рены, изредка и на короткое время приезжая навещать свою дочь и осыпая щедрыми благодеяниями старуху, не чаявшую души в обеих своих воспитанницах.
Ферма в руках опытной хозяйки вскоре стала приносить хороший доход; ее продукция находила выгодный сбыт в Москве, и Залесская год от году расширяла дело.
Сама же Анжелика Сигизмундовна Вацлавская прямо проехала в Петербург, где и осталась на постоянное жительство.
Когда Ирене минуло восемь лет, к ней была приглашена гувернантка, тринадцати же лет она была помещена в пансион г-жи Дюгамель в Москве, в приемной которой мы и застали ее в предыдущей главе нашего рассказа.
Соблазненная чуть ли не тройной против назначенной за пансионерку платой, чопорная начальница этого аристократического московского пансиона склонилась на просьбы г-жи Вацлавской и согласилась принять в число своих воспитанниц ее незаконную дочь, в метрическом свидетельстве которой, к довершению ужаса г-жи Дюгамель, было сказано, что девочка крещена в церкви Рязанского острога.
— Прости меня, няня, — отвечала Ирена, бросаясь на шею Ядвиге Залесской, — я так расстроилась разлукой с подругой.
— Кто она, эта чернобровая?
— Дочь князя Облонского.
— Чье именье с нами по соседству?
— Да.
— Нечего сказать, красавица княжна!
— Она едет к родителям, в свою семью, а я, Бог знает, еще увижу ли свою маму… — сквозь слезы проговорила молодая девушка.
— Ты ее увидишь! Я получила от нее письмо. Она приедет завтра или послезавтра, — успокоила ее Залесская.
— Ах! — воскликнула Ирена, и глаза ее заблестели радостью.
Она бросилась обнимать свою няню.
— Однако надо ехать! Что же мы стоим среди двора? — сказала Ядвига и, приподняв Ирену, как перышко, усадила ее в тарантас и села сама.
Работник фермы, неуклюже одетый в кучерское платье, стегнул лошадей, и тарантас тронулся от подъезда.
Ирена всю дорогу была оживленна, рассказывала без умолку своей няне о пансионской жизни, о своей новой подруге Юлии Облонской, расспрашивала о жизни на ферме, о каждом работнике и работнице в отдельности.
— Отчего мы не ездим по железной дороге? — спросила она, окончив рассказы и расспросы.
— Такова воля твоей мамаши, — отвечала Ядвига, — она строго запретила ездить с тобой на машине
[2].
— Почему?
— Вероятно, боится какого-нибудь несчастья, которые теперь так часто случаются на этих костоломках, и, вообще, надо думать, имеет на это свои основания.
Молодая девушка замолчала.
Сильные деревенские лошади бежали крупной рысью и вскоре остановились у двухэтажного деревянного здания с большим двором, застроенным разного рода постройками: конюшней, коровниками, погребами, с примыкающим к нему обширным фруктовым садом и огородом.
Все эти здания были обнесены высокою деревянною решеткою.
Местность, где находилась ферма, вопреки мрачным краскам, на которые не поскупилась в описании Ирена в разговоре со своей подругой, была очень живописна. Справа был густой лес, почти примыкающий к саду, слева открывалось необозримое пространство полей и лугов; сзади фермы, на берегу протекающей извилинами реки, раскинулось большое село, с красиво разбросанными в большинстве новыми избами и каменной церковью изящной архитектуры. Перед фермой вилась и уходила вдаль большая дорога.
Комнатка Ирены была в верхнем этаже. С безукоризненно чистой кроваткой, голубыми обоями и жардиньерками, полными цветов, она имела вид уютного гнездышка.
В комнатке стояло пианино.
Из двух ее окон открывался вид на лес и вьющуюся по его опушке дорогу.
