— Друг! Друг!..
— А! — произнес Виктор Аркадьевич, видимо, удивленный, но довольный.
— Да, да… и даже больше, пожалуй, чем нужно!
— Как так?
— Он сам хочет говорить с моим отцом, когда тот возвратится.
— Он берет на себя это дело? — заметил Бобров с легкой иронией.
— Именно; впрочем, он готов взять на себя всякое дело, в которое его только допустят. Я его хорошо знаю! — прибавила она с улыбкой.
Мы бы назвали эту улыбку детской, если бы в наше время существовали дети в полном значении этого слова.
— С тех пор, как я здесь живу, я его до тонкости изучила. Он очень застенчив, очень слабохарактерен… но очень самолюбив и горд и потому хочет казаться смелым, всезнающим и твердым, как кремень; он доверяет только своему мнению, и, когда Надя или кто-нибудь другой наводит его на какую-нибудь мысль, он хватается за нее, приписывает ее себе и уверяет, что никто в мире не сумеет лучше его повести дело.
— Да вы обладаете выдающейся наблюдательностью! — воскликнул Виктор Аркадьевич, смотря на нее с той гордою радостью, с какой смотрит всякий истинно любящий человек, открывая новое достоинство в любимом существе. — Вы несколькими штрихами сумели нарисовать полный портрет.
— Значит, — произнесла она, делая кокетливое движение своей хорошенькой головкой, закутанной в большой платок, — теперь было бы неосторожностью с вашей стороны говорить с моим отцом ранее Льва. Отец, мы получили телеграмму, приезжает завтра, я сочла необходимым вас предупредить…
— Почему же я не могу говорить с ним?
— Потому что Лев обидится, что отказываются от его помощи и посредничества, и пойдет против нас.
Бобров ответил не тотчас, он, видимо, что-то обдумывал.
— Таким образом, — медленно начал он, — наше счастье, наша жизнь, наша любовь, все это нам больше не принадлежит! Другой займется устройством нашей судьбы. Если он не сумеет взяться, или ему не удастся, тогда князь нас разлучит навсегда… О, это ужасно!
Он закрыл лицо руками.
На глазах княжны появились слезы.
— Положим, я робок и застенчив, я стесняюсь князя Сергея Сергеевича, но мне кажется, что сердце подсказало бы мне, как его тронуть, что я исполнил бы эту миссию лучше других. Ах, нескрытность графини, или, лучше сказать, ее щепетильность, может все погубить!..
— Нет, не все… — нежно, сквозь слезы, сказала княжна, — после крушения, которого вы боитесь, останется нетронутой моя любовь!
— Вы ангел! — прошептал он, страстно прижимая ее к своей груди. — Во всяком случае я не думаю, что есть человек счастливее меня!
— Барышня, — заметила горничная, приближаясь, — мне кажется, что пора… Вы уже давно здесь… Могут заметить ваше отсутствие… Я умираю от страха.
Быстрым и грациозным движением княжна вырвалась из объятий молодого человека.
— Теперь вы все знаете и можете идти к нам…
Он не успел ей ответить, как она вместе с Аннушкой уже перебежали на другую сторону и скрылись в воротах дома, у которых все так же безмятежно продолжал сладкую дремоту закутанный в нагольный тулуп дворник.
Виктор Аркадьевич, прежде чем явиться запоздалым гостем на графский jour fixe, еще несколько раз прошелся по набережной.
Завтра приезжает отец, через несколько дней решится окончательно его судьба: жизнь — обладание княжной, или смерть — потеря ее навеки!..
Кровь приливала к его голове при одной мысли о возможности последнего исхода, горло сжимало, и он, распахнувшись, с жадностью вдыхал холодный воздух.
«Но при этом крушении остается нетронутою моя любовь», — успокаивающей мелодией пронеслись в его уме слова молодой девушки.
Он запахнулся в шубу и твердою походкою, перешедши мостовую, направился к подъезду графского дома, двери которого распахнул перед ним рослый швейцар с почтительным поклоном.
Графиня Надежда Сергеевна приветствовала его с каким-то, показалось ему, виноватым видом.
Граф дружески пожал ему руку.
Боброву и тут показалось, что пожатие было как бы выразительнее обыкновенного.
Оно, казалось, говорило: надейся, я знаю все и все беру на себя!
Хотя, как мы знаем, Виктор Аркадьевич не ожидал многого от почти нежелательного для него посредничества графа Льва, но надо сказать правду, показавшееся ему красноречивым пожатие руки его друга внесло в взволнованное состояние его духа некоторую долю успокоения. Это было и немудрено: утопающий хватается за соломинку.
Княжна Юлия, чинно сидевшая в гостиной и беседовавшая с какой-то почтенной старушкой, ответила на его поклон приветливой, но чисто светской улыбкой.
Опасения трусливой Аннушки, видимо, не оправдались — отсутствия молодой девушки не заметил никто.
Скучный вечер прошел своим обычным порядком.
XVI
ВЕЧЕР У ЛЬВИЦЫ ПОЛУСВЕТА
Зимний сезон был в полном разгаре.
Был последний день святок — день Крещения, одиннадцать часов вечера.
На Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, останавливалось множество карет у шикарного подъезда роскошного дома, и многочисленные гости, мужчины, дамы, закутанные в дорогие шубы и ротонды, поднявшись по лестнице до бельэтажа, входили в открытые настежь двери.
Из большой, ярко освещенной передней открывался взорам посетителей вид на огромный зал, в глубине которого было три двери, ведущие в другие три комнаты, тоже весьма обширные, хотя и меньших, сравнительно с залом, размеров.
Обстановка была роскошна до неприличия, позолота мебели, яркость обивки бросались в глаза, «кричали», как метко выражаются французы.
Множество зажженных ламп лили потоки света.
Комнаты были уже переполнены многочисленной шумной толпой, в которой заметно преобладали мужские фраки.
Впрочем, не было недостатка и в представительницах прекрасного пола, в богатых бальных туалетах, украшенных множеством бриллиантов, таким множеством, что казалось вы попали на выставку ювелиров, нашедших более выгодным заменить безжизненные, заурядные витрины прекрасными белыми руками, округленными плечами и грациозными шейками.
Между этими дамами, сливками веселого Петербурга, по большей части львицами полусвета, опереточными артистками и содержанками, были совсем молоденькие, и постарше, и зрелого возраста, но не было ни одной старухи.
Кавалеры же принадлежали ко всем возрастам, начиная с утонченных юнцов, как бы хвастающихся своим бессилием, про которых так правдиво сказал поэт:
Стаканом каждого немудрено споить
И каждого не трудно удавить
На тонкой ленточке, которой он повязан,
и кончая старцами, потухший взор которых под усталыми веками, поблекшие черты красноречиво говорили о бурно проведенной жизни.
