Тоска берет за грудки и хочется кого-то повесить или повеситься самому. Уязвленное самолюбие клокочет в груди, и он осознает, каким ничтожеством является, если случайный в литературе человек обошел его на повороте и тиснул два рассказа в сборник с приличным тиражом.
Какая-то женщина назойливо трясет за плечо и давит на совесть:
– Мужчина, пожалуйста, уйдите, вы пугаете ребенка. Или хотя бы подвиньтесь и дайте присесть.
– Мне плевать, – он уткнулся носом между досками скамейки. – Садись на пол и не доставай. Без тебя тошно.
Его действительно тошнит, и с противным хлюпающим звуком салат извергается из его недр на асфальт. Получается своеобразный уличный шедевр абстрактной живописи. Виталик и такой бы смог продать подходящему покупателю, есть у него талант – втюхивать.
– Я-то постою, но у меня маленький ребенок, а вы заняли собой всю скамейку!!! – возмущается женский голос. – Посмотрите, на что вы похожи! Пьяный, вонючий, а что с вами через завтра будет? По помойкам ползать начнете?
– Уймись, дура, – огрызается он и поворачивает голову.
Девочка лет четырех-пяти рисует белым мелом классики и прыгает по квадратам, пока молодая мамаша строгим осуждающим взглядом сверлит его затылок.
– Уйди по-хорошему! – просит он. – Тебе доступна целая вселенная, а ты пытаешься лишить меня пятачка в два квадратных метра.
– Как вы позволяете себе говорить подобным тоном, я старше вас! – заявляет мамаша. – Милицию позову! Безобразие!
Ему безразлично, он согласен на ОМОН, только бы перестали трясти и донимать глупыми обращениями к совести. Неужели так сложно оставить его в покое?
– Я знаю, – говорит женщина. – Ты обычная пьяная мразь без будущего, неудачник, бездарь, просравший жизнь, не успев ее начать, как следует…
Она обличает, обзывает и клянет его самыми отвратительными словами, среди которых даже затесалась парочка нецензурных. Он вспоминает о Виталике, который остался целым и невредимым и спит в обнимку с Танькой в общежитии на полуторке.
Зачем людям говорить неприятные вещи? Будто мало той гадости, которая нескончаемым потоком льется изо рта неизвестной женщины.
– Заткнись! – ревет он и стонет. – Или я за себя не ручаюсь!
Но она не хочет внять предупреждениям и продолжает вываливать ушата грязи. Он не выдерживает, впадает в ярость, вытаскивает из кармана куртки нож, припасенный для Виталика, и по самую ручку вонзает в грудь женщине. Она вскрикивает, но следующие удары в живот отбивают у нее желание говорить.
– Ты больше никогда не скажешь никакой пакости, – цедит он сквозь зубы и пытается вырезать ее черный поганый язык, созданный для разрушений. Ему неудобно, и он разрезает ее рот в обе стороны до щек. Ее безвольная голова лежит на асфальте и покорно сносит издевательства.
– Я же предупреждал, – говорит он плаксивым тоном, пытаясь соблюдать аккуратность и не выпачкаться в кровь. – Я же предупреждал, не нужно доводить до крайности…
Он приподнимается, вытирает нож о кофточку женщины и кладет в карман куртки. Его глаза пересекаются с испуганным взглядом девочки, которая стоит на клетках, с ужасом смотрит то на мать, то на него и пытается закричать. Ее страх велик, но крик не может вырваться и превращается в душащие всхлипы.
– Если ты будешь так же много болтать, я и за тобой приду, – обещает он и перекладывает нож из одного кармана в другой. – Прежде, чем сказать какую-то гадость, подумай хорошенько! Может, лучше промолчать. Многословие – губительный порок, – наставляет он. – Как тебя зовут?
Девочка открывает и закрывает рот, словно немая рыба, и наконец выдавливает:
– Не помню… З-забыла…
– Тогда можешь выбрать любое имя, – милостиво разрешает он. – Станешь, например, Машей. Когда я был маленький, мне нравилась Мария Кузнецова, у нее такие же длинные волосы, как у тебя. Хочешь быть Машенькой? Отличное имя.
Она неуверенно кивает.
Он подмигивает и вразвалку идет по аллее домой, не заботясь о скрытности и находясь в эйфории от мира, ставшего чище. Руки чешутся и зудят, будто кожа слазит в местах, где на нее попала кровь. Нужно вымыть с мылом, оттереть до кости, очиститься от чужой грязи.
Если его отыщут, он докажет, что с его стороны это была обычная самооборона. А с девочкой пусть сами мучаются – кто ж виноват, что у нее мать черноротая…
…Следователь макает перо в чернильницу и пишет.
– Во-от, – протягивает он довольно. – Вы заметили, как сильно мы продвинулись?
Коренев отрывает взгляд от кончиков ботинок и замечает за спиной у следователя Рею, прижимающую к себе девочку четырех-пяти лет, которая глядит на него серьезно, будто ожидает от него новой вспышки ярости. Девочка исчезает, а Рея улыбается. Он знает, что сам дал ей имя, но как ее зовут в действительности? Чертово подсознание.
– Ты ответишь за мою смерть, – шепчет она.
Он таращится на нее с ужасом. Из-за ее спины выходят остальные – Нина Григорьевна, Дедуля, Знаменский, тринадцать или четырнадцать азиатов без лиц. Они рассаживаются по местам и начинают повторять за Реей:
– Ты ответишь за нашу смерть, – слова не слышны, но читаются по губам и кажутся оглушающе громкими.
Их рты разрезаны и уродливо искажаются в хищных гримасах.
– А Алина? Врач, направленный для оценки твоей вменяемости. Наивная дурочка, пожалела тебя и поплатилась за жалость, – продолжает следователь, не замечая теней шепчущих призраков. – Неужели ты думал, я прощу убийство, совершенное на участке? Позор на всю страну!
Он делает паузу, отодвигает конторку, встает, подходит сбоку и свысока сверлит затылок Коренева взглядом, словно перед ним не живой человек, а отвратительный червь, корчащийся на асфальте после дождя.
Из-за спины следователя высовывается Алина. Ее рыжие волосы заплетены в две косички, как у старшеклассницы. Она со слезами смотрит на Коренева, но в отличие от всех остальных не говорит ничего, а бессловесно склоняется и целует его в лоб холодными губами. Он закрывает глаза.
– Врачи сказали, что ложная память заменяет тебе истинную, и ты не помнишь ни одно из совершенных тобой убийств, но я не верю, – говорит следователь со злостью. – Я не сдамся, пока ты не вспомнишь ВСЕ, я докажу, что они не правы и тебя можно считать вменяемым. Я добился, чтобы тебя оставили здесь! Следствие по твоему делу будет идти годами, пока ты не вспомнишь каждый уродливый эпизод своей жизни!
…Алина сидит тихо и молчит. Она не успела ничего понять и огромными удивленными глазами смотрела, как скальпель входит ей в грудь, потом склонила голову и замерла. Коренев протирает тряпкой пальцы, становится на колени и смотрит в ее открытые остекленевшие глаза. Она прекрасна даже в изуродованном виде.
Он водит одеревеневшей рукой по ее жестким рыжим волосам, вытирает той же тряпкой рот от крови и целует, едва касаясь губ с запахом медицинского спирта. Ему впервые в жизни хочется плакать при виде красных пятен, растекающихся на кофточке, но у него не получается. Он не мог поступить по-другому. Хотел бы, но не мог.
