– Алиша, ты чего? Не реви, дурочка, все ж хорошо будет…
Так они и стояли. Коренев не пытался утешать, а лишь стоял позади Алины и прижимал к себе ее дрожащее тело. Наконец, она вдоволь нарыдалась и сказала:
– Я замужем. Мы с мужем живем в фабричном общежитии.
Его словно обухом по голове ударили. Такого подвоха он не ожидал, причем от единственного человека на фабрики, которому безоговорочно верил.
– Как же так?!!
Он с брезгливостью отступил на два шага, словно Алина из симпатичной медсестры в мгновение ока обратилась в холодную скользкую рыбу из океанских глубин. Он с самого начала решил, что она свободна, а она ни разу его не остановила.
– Ну… Это… – бормотал растерянно. – Давай вместе сбежим, я – с фабрики, ты – от мужа. Ты же его не любишь, наверное.
– Люблю, – заявила Алина и вытерла белым рукавом слезы. От туши остался грязный след на щеке. – Очень! Больше жизни!
– Тогда… – он запутался. Не доверяя ставшим ватными ногам, упал на стул. – А как же мы?
Алина поглядела на него и сказала:
– Ты хороший глубоко внутри, но никто не видит, все считают зверем. Мне стало тебя жалко, и я решила облегчить твои страдания, хоть и рисковала семьей и работой. Но нам ничего не светит, нас найдут, разлучат, меня уволят, а тебя вернут сюда, но станет хуже. Я не хочу портить судьбу ни тебе, ни себе…
Он выслушивал, не проронив ни звука, но единственно, что вынес из ее слов – с ним возились из сострадания. Не по причине смазливого лица, забавных шуток, романтического настроения, а из банальной унизительной жалости. Как бывает жалко голодного кота или бездомного пса.
Алина смотрела на него, словно того собирались казнить, а президент трижды отказал в помиловании. Коренева ее сочувственный взгляд и вовсе взбесил, он не мог понять, как это возможно? зачем людям говорить о нем такие гадости? Им доставляет удовольствие унижать его? принимать за него решения? заключать в четырех стенах? лишать смысла бытия? Любить из жалости?!
В его душе вскипало праведное негодование. Алина бормотала, постоянно всхлипывала и бесконечно повторяла, как заведенная:
– Прости, прости, прости…
Ему стало противно до невозможности. Он вышел из медпункта, оглушительно хлопнув дверью и оставив Алину рыдать над карточками больных при желтом свете настольной лампы.
Уличный морозный воздух отрезвляюще холодил. Отойдя на добрую сотню метров, подумал, что неплохо было бы вернуться и извиниться. Он повернулся и даже сделал шаг к медпункту, но в голову топором ударила мысль «Да пошла она, мать Тереза нашлась!», и он решительно направился к вагончику, чтобы рефлексировать остаток вечера о природе женской жалости. Долго отмывал руки куском пемзы, словно с кожей пытался отделаться от налипшей грязи обмана, а потом рухнул на лежак и задремал в одежде.
На следующее утро проснулся от заунывного крика. Кто-то голосил, и сердце сжималось от тревожного предчувствия.
– Алина! – крикнул Коренев, пронзенный мрачной догадкой. Отбросил тонкое одеяло и выскочил из вагончика, едва не сбив с ног бригадира, протянувшего руку к замку.
– Здравствуйте! Выздоровели?
Вместо ответа бригадир неопределенно покрутил пальцами – дескать, получше, но еще не совсем оклемался.
– Вы ничего подозрительного не слыхали?
Бригадир ничего не слышал. Коренев бросился к медпункту. Он побежал со всех ног, но потом опомнился и пошел быстрым шагом. Прошел мимо пары работников – мужчины и женщины. Они перешептывались, и кусок беседы долетел до Коренева.
– Такая милая девушка была, всегда помогала, когда ни зайдешь…
– Знаю, как ты к ней ходил, чтобы глазки построить!
– Наглая ложь! У меня давление высокое, скачет по сто раз на дню, вот я и…
– Известно, что у тебя скачет, – отрезала женщина.
– Да не заводись! Тебе девчонку не жалко?
– Ну… жалко, конечно, – ответила она неуверенно. – Молодая, сегодня у нее именины. И девочка осталась маленькая, четыре годика всего.
Коренева кинуло в холод, в жар, затем и вовсе закружилась голова. Он замедлил шаг и к медпункту подходил, еле волоча ноги.
Готовый к самому худшему, не удивился, увидев карету скорой помощи, милицейский бобик и сотню зевак, которых не мог разогнать отряд из четырех правоохранителей.
– Разойдитесь по рабочим местам! – раздавался призывный клич, но никто расходиться не желал, толпились и обсуждали подробности:
– Говорят, ее скальпелем зарезали.
– И язык вырвали, кровищи, точно у нас в деревне на скотобойне. Ты видал, как корову забивают? То-то же.
– И в глаз иглой от шприца ткнули! Так с торчащим шприцом и сидела, когда ее утром нашли.
– Придумки и наглая ложь! Не было такого!
– Тебе откуда знать?
– Сама видела!
– Не бреши!
– Брешут собаки в твоей деревне, когда кости на скотобойне выпрашивают.
– Что ж вы, бабы, такие вредные…
– Поумничай мне, без борща останешься.
Коренев не стал слушать треп и пересуды, развернулся, вышел из толпы зевак и побрел к вагончику.
Третье убийство не может быть случайностью. Кто-то с особой жестокостью уничтожает близких к нему людей, подбирается все ближе и намекает Кореневу, что он игрушка в чужих руках и нигде не может чувствовать себя в безопасности. Нина Григорьевна, Дедуля, Алина…
Он представил ее рыжие волосы, разметавшиеся на подушке, и сердце защемило с новой силой.
– Че бледный такой? На тебе лица нет, – сказал бригадир.
– Нездоровится.
– Опять животом маешься? Столовая не проходит бесследно, она еще аукнется язвой.
Коренев взялся за чертежи, но трясущимися руками не мог провести прямой линии, а уж циркулем и вовсе укололся до крови и решил отложить в сторону, пока не выколол глаз. Застонал от бессилья и невозможности покинуть беспросветный абсурд, в котором оказался.
– Совсем плохо, что ль? Ты ляг, отдохни. У меня активированный уголь где-то был, выпьешь, полегчает, – испереживался бригадир, видя дрожащие пальцы Коренева. – Приляг, потерпи, а в медпункт не ходи, им не до тебя, там медсестру убили.
Коренев застонал и скрутился в три погибели на лежаке.
#35.
Коренев впал в депрессию, забросил работу и сомнамбулой слонялся по цеху. Насосы, механизмы задыхались без должного ухода. Они требовали немедленной очистки и смазки, но на них было наплевать. Он не слушал ни возмущенных криков бригадира, ни жалоб со стороны технологического персонала. Он мечтал лишь упасть на лежак, заснуть и не проснуться.
