– Что, ты ей тоже кого-то нашла? – спрашивает Виктория.
Я не успеваю ответить, мой телефон загорается: звонок от Джонатана.
– Я пришел, ты где? – спрашивает он.
Мне сразу легчает. Я поднимаюсь на цыпочки, чтобы лучше видеть. Встречаюсь с ним глазами, он кивает и пробирается через толпу ко мне.
– У тебя и крутая работа, и парень есть? – спрашивает Виктория с отвисшей челюстью. – Ох. Пойду, еще выпью.
Джонатан по-прежнему в костюме, а на плече висит сумка «Голдман Сакс». Я понимаю, что он, наверное, самый успешный мужчина на вечеринке – и это приятно. Может, не самый богатый (здесь Руби «Папа Купил Мне Компанию» Хофман, и, по слухам, по крайней мере один саудовский принц), но карьера у него точно самая впечатляющая. Именно сейчас, вот в эту секунду, он выглядит неприлично круто; все остальные парни на вечеринке в каких-то футболках с надписями, найденных в глубинах магазинов, торгующих винтажом, или еще хуже – в псевдохипстерских рубашках из шамбре, купленных в «Урбан Аутфиттерс» за полную стоимость.
– Ты слишком шикарно одет, – говорю я, коротко целуя его.
– Тебе это нравится, – отвечает он с ухмылкой.
Рука его лежит на моем крестце, пальцы гладят попу. Соседки Виктории смотрят на нас голодными глазами.
Мы направляемся к столу с напитками выяснить, что там осталось из выпивки. Липкие пустые бутылки из-под рома, смятые пустые коробки от пива и перевернутая банка клюквенного сока, из которой на бетон стекает грустная лужица. Я отгоняю от открытой водки муху и наливаю нам выпить. Осталось чуть-чуть лимонада, больше разбавить нечем. Джонатан морщится, глотнув.
– Не строй таких рож, – говорю я. – Это дурно сказывается на моей репутации русской.
– Думаю, Путин на тебя не рассердится.
– Маме моей это скажи. Она вмешается и заменит тебя каким-нибудь Дмитрием или Ильей – как нечего делать.
Я щелкаю пальцами для большей выразительности.
– Да ладно. Не заменит.
Стива, моего отчима, Джонатан обаял, а вот с мамой у него не получается. Она не понимает, зачем мне вообще парень – она в мои годы убила бы за свободу или открытую охоту. («Посмотри, сколько перед тобой возможностей!» – как-то заголосила она, забыв про то, что я вообще-то не купаюсь в мужиках, которые хотят со мной отношений.) Я предупредила Джонатана обо всем этом еще до того, как они познакомились, так что он с удвоенной силой включил обаяние. Все пошло не так: он показался ей каким-то слишком гладким, словно актер.
Джонатан начинает объяснять финансовую концепцию, лежащую в основе последней рабочей сделки, и из этого вырастает история греческой экономики за последнее столетие, что напоминает ему о необходимости рассказать про двоюродного брата Харрисона, которого арестуют за непристойное поведение в общественном месте, если он когда-нибудь вернется на Миконос, а это приводит к изложению того, что он узнал про Нью-йоркские законы об обнажении, раз уж ему пришлось когда-то в них заглянуть. Это я, в частности, так в нем и люблю. Он впитывает подробную, сложную информацию как губка и может до бесконечности бродить по таким перекрестным ссылкам. Иногда мне приходится возвращать его в нормальное русло, но я не хочу, чтобы он менялся. Он мне и личная библиотека, и Википедия, и Гугл, все в одном.
Когда мы с Джонатаном только познакомились, я все боялась, что он выдернет из-под меня коврик, когда я меньше всего этого буду ждать. Бывало, я просыпалась страшно злая, уверенная, что он меня как-то предал – соврал, изменил или унизил, – и понимала, что какой бы кошмар я ни сочинила, это был всего лишь сон. Нужно было научиться расслабляться, радоваться ему.
К нам направляется Кэролайн, увлекая в кильватере бородатого татуированного Уэсли. Видение в коже: она вот-вот выплеснется из своего топа, а на нем черная косуха. Его темные волосы выбриты ежиком по бокам, а сверху загелены и крылом торчат над левым ухом. Передний зуб у него со сколом, цыплячьи ключицы торчат из свободного треугольного выреза футболки.
– Ну, просто я такой ребенок девяностых, – говорит Уэсли Кэролайн. – Слушай, ну с ума же сойти. Лучшие годы были. В смысле, Blink-182 – это вышак, чувак, понимаешь?
Я вспоминаю, что Кэролайн мне говорила, что он только готовится поступать в колледж. Он, поди, только ходить учился, когда Blink-182 были популярны.
– Я знаю, ты мне говорил, – голос у нее скучающий. – Ребят, это Уэсли. Уэсли, это моя соседка Саша и ее парень Джонатан.
– Привет, чуваки.
Он все говорит и говорит, очень громко, о том, что он – дитя девяностых. Когда никто не реагирует, он неловко озирается и принимается рассказывать другую историю.
– Утром было небольшое похмелье, вставать не хотелось, но тупой кот соседа наблевал в коридоре, и сосед так орал, когда пытался за ним убрать, – говорит парень, опасно качнувшись в мою сторону.
Я делаю вежливый шажок назад. Он придвигается ближе, продолжая бубнить.
– Меня от этого прям замутило, но я сдержался, потому что опаздывал на встречу с одной мамочкой в Верхнем Вест-Сайде. Она хочет, чтобы я снимал праздник в честь пятилетия ее ребенка. Она из тех мамочек, которые целый день ходят в штанах для йоги и кроссовках, даже когда не занимаются, сечешь, о чем я? Не поймешь их. Но я ехал из Бруклина, и поезд сильно опаздывал, так что…
Я слегка склоняю голову в сторону и смотрю на Кэролайн, вытаращив глаза и стиснув зубы, пытаясь донести до нее простую мысль: «Что это, твою мать, за чувак?»
– Уэсли? Может, расскажешь Саше и Джонатану о своем искусстве? – мягко спрашивает Кэролайн. Потом обращается ко мне: – Он правда очень талантливый художник. Я видела его работы.
– А, да. Я снимаю скульптуру, ручную работу. Только что продал триптих одной независимой галерее – я как-то покурил, и мне пришло в голову, что можно поджечь ломтики сыра для бургеров. Он тает, им можно капать на всякое дерьмо, и получается крутяк. Так что я накапал на игрушечную гоночную машинку, на куклу Барби, на кукольный диван. Это такая история, что общество просто индоктринирует детей капиталистическими ценностями прямо с рождения, понимаете?
Тишина, которая повисает следом, как-то длинновата. Я смотрю себе на ноги.
– Он очень талантливый, – говорит Кэролайн, поворачиваясь и прижимая руку к его груди.
Наверное, она пытается ему улыбнуться, но радость не затрагивает глаза.
– Как увлекательно, – произношу я.
– А ты, чувак, чем занимаешься? – спрашивает Уэсли, хлопая Джонатана по руке.
– Ничего настолько же творческого, – отвечает Джонатан.
Дипломатичен, как всегда.
Уэсли оценивает костюм Джонатана, хмурится.
– Ты что, риелтор какой-нибудь или что-то такое?
– Нет.
Джонатан сдерживает смех.
– А что тогда?
