— Ну как там, Алексей, дела с попом? Заговорил? Имел он в виду Термогена, епископа Тобольского, которому казненный гражданин Романов успел перед кончиной передать фамильные сокровища, о чем и сделал запись в дневнике. Сообщник, полковник Кобылянский, сумел уйти от классовой кары, а вот служителя культа хоть и взяли, но оказался он с характером скверным, и сколько ни старались коммунараны, слова доброго от него не услышали.
— Молчит, сука! — Волобуев честно посмотрел Крутову в мутные страшные глаза и тяжело вздохнул: — И чего только с ним не делали…
— Эх, Алеха, Алеха, — запечалился председательствующий, — и здесь жидовня нас обскакала, не сегодня завтра из Москвы будет нами командовать.
Комиссар Волобуев, хорошо понимая, в чем, собственно, было дело, сочувственно молчал и вздыхал сдержанно. Не давали товарищу Крутову покоя лавры чекиста Яши Юровского, не так давно замочившего царскую семью и подогнавшего в столицу кое-что из державного барахла, а лично для Ильича череп императора, замаринованный в формалине. И, остро ощутив на себе всю тяжесть мировой несправедливости, председатель ГубЧК промолвил горько:
— Эх, видно, не судьба нам себя показать. А поп поганый пусть загнется так, чтобы и в Москве было слышно, — Посмотрел на Волобуева суровым командирским глазом, сдвинул рыжие кустистые брови и сказал, как выстрелил: — Иди!
Погрустнев, комиссар вернулся в свой кабинет и, закрутив носом, расположился за столом. Здорово воняло блевотиной, снизу из подвала доносились выстрелы и какая-то несознательная сволочь орала истошно, мешая сосредоточиться на главном.
Ничего дельного в голову не лезло, казалось, что вообще все уже было испробовано: вон киевские коллеги, к примеру, митрополита Владимира кастрировали, изуродовали и лишь потом пустили в расход, в Питере отца Вениамина заморозили и утопили в проруби, а черниговский архиепископ Василий был распят на кресте и сожжен. И чего ж тут еще придумаешь?
«Ну, патлатый, ты у меня попляшешь!» Внезапно комиссар бухнул кулаком по столу и, выругавшись трехэтажно, рассмеялся: чекистские боги не дали пропасть и вразумили его, подкинув мысль свежую и по-революционному оригинальную. Такого вроде еще не было…
Между тем моросящий дождик превратился в ливень, покуда Волобуев дотащился на подводе до стоявшего у пирса «Еруслана». Рядом с ним дрожала на холодном октябрьском ветру раздетая до исподнего и стреноженная колючей проволокой белая сволочь, большей частью офицерская. В самой гуще человеческих тел пребывал епископ Тобольский Гермоген и, шевеля обрывками губ, молился за души идущих на смерть. Зубы все у него были выбиты, а на месте левого глаза сочилось гноем кровавое месиво, однако тихий голос был тверд.
Наконец прибывших на подводе погрузили на пароход, и всех, кроме Гермогена, связав по трое, без проволочек отправили на дно. Называлось это «топить гидру контрреволюции». Со служителем же культа дело обстояло не так просто. Пока кочегары под дулами «наганов» разводили пары, чекисты воплощали в жизнь грандиозный замысел своего комиссара. Полуживого седобородого старца, у которого после допросов не осталось на пальцах ногтей, раздели догола и прикрутили к кожуху гребного колеса, крепко, по-большевистски, так, что мгновенно показалась кровь.
Вскоре давление пара пришло в норму, и Волобуев взобрался на капитанский мостик:
— Отдать швартовы!
Откровенно говоря, комиссар никогда моряком не был и до революции подвизался половым в буфете при веселом доме, однако по долгу службы морских волков видывал немало и кое-что из пьяной их брехни запомнил. Отдали швартованные канаты, и Волобуев перевел машинный телеграф на малый ход. Огромное гребное колесо чуть повернулось и, зажатое человеческим телом, встало, а Гермоген, не в силах вынести адскую муку, закричал страшно, захлебываясь собственной кровью.
Подождав немного, чтобы вскрики истошные эти добрались до сердца каждого, комиссар двинул ручку телеграфа и, самодовольно усмехнувшись, закурил. Похоже, здесь-то он сработал мастерски, по-большевистски, не хуже того же Юровского. Он даже затянуться не успел, как раздался явственный хруст костей, адские крики разом смолкли, и долго еще лопасти мочалили изувеченное, непохожее на человеческое тело. А пароход, оставляя кровавый след, начал забирать на стремнину, где топить классовых врагов было сподручнее и приятнее — на просторе.
Между тем сильный ветер развел волну, и оклемавшегося было Волобуева затошнило снова. Пришлось срочно покинуть мостик и стремглав бежать к подветренному борту.
Выворачиваясь наизнанку, комиссар блевал долго и смачно. Плохо было ему. А неподалеку, невзирая на ходившую ходуном палубу и ревущую непогоду, делали свою работу чекисты — привычно топили в мутных осенних водах поганую контрреволюционную гидру. Светлое будущее рождалось в муках...
«Аборт надо было сделать». — Снегирев вздохнул и отложил книжку в сторону. Прочесть дальнейшее из-за вырванных с корнем листов не представлялось возможным, однако и так было ясно, чем все закончилось, — стоило только включить телевизор. После куриной запеканки, сдобренной кисло-сладким соусом, делать этого Снегирев не стал — опасно, съеденное впрок не пойдет — и принялся собираться на прогулку с Рексом.
Когда он уже застегивал в коридоре куртку, со стороны кухни послышался яростный стон Новомосковских, и с хриплым кошачьим мявом вылетел стервец Пантрик. Распушив шерсть, он стремительно отволакивал полусырого, упертого прямо со сковородки цыпленка табака и, чуя приближение погони, пошел ва-банк — потребовал у Снегирева политического убежища. То есть, невзирая на присутствие Рекса, юркнул в приоткрытую дверь и, не выпуская из когтей дичь, забился глубоко под диван — только рыжий хвост промелькнул. Сидевший на шкафу тети-Фирин Васька возрадовался обществу, благородный кавказец кошачью наглость оставил без внимания, а через мгновение в коридоре возник запыхавшийся Новомосковских:
— Паразита моего не видали?
— Котика, что ли? Я — нет. — Снегирев недоуменно пожал плечами и, захлопнув дверь, покосился на Рекса: — А ты?
— Да ну тебя, Алексей, — Новомосковских обиженно засопел и, повернувшись, потопал на кухню, — тебе все шуточки, а этот гад хвостатый совсем распоясался, без закусона оставил нас с Юрахой!
Когда Снегирев привел Рекса с прогулки, хищники на пару увлеченно обгладывали косточки уворованной дичи.
Видит Бог, напрасно обижал Новомосковских своего питомца, называя его дурными эпитетами, нет, Пантрик был зверем компанейским и в общении приятным.
— Что-то я погорячилась. — Пиновская распахнула микроволновку и принялась вытаскивать бесформенные из-за натеков сыра бутерброды. — Все же «много» не значит «хорошо».
— А, бросьте, Марина Викторовна, маслом кашу не испортишь. — Крякнув, Дубинин вонзил зубы в сложную гастрономическую композицию и, отхлебнув чайку, с надеждой покосился на Лоскуткова: — Саша, будь другом, там где-то должна быть горчица.
Эгидовский генералитет полдничал в урезанном составе: Плещеев пребывал у начальства, и, несмотря на кулинарные изыски Пиновской, есть особо никому не хотелось. Уж больно день сегодняшний выдался богатым впечатлениями, так что какой там аппетит…
