— Чем дышишь, кент, по чем бегаешь? — Он махнул рукой мэтру, чтобы тот отвалил подальше, и тут же услышал в трубке безрадостное:
— Ситуевина — вилы в бок, отмазка нужна. Неожиданно вспомнил он, как они со Зверем, стоя спиной к спине, отмахивались ступерами от разъяренных «черных» в беспредельном бараке, и, сглотнув неожиданно подваливший к горлу ком, Петр Федорович оскалился:
— Двигай-ка, корешок, в «Шкворень», покушаем вместе. И будет все по железке. Лады?
— Запрессовали.
Связь прервалась, и, тяжело вздохнув, Сорокин поманил метрдотеля пальцем:
— Любезный, скомандуйте-ка на двоих — салат с ветчинкой, солянку, свинину на шампурах и плов. И замутите по-купечески чайковского.
Спиртного днем господин Сорокин не пьет, это известно всем. Надо сказать, что гастрономических излишеств Петр Федорович не выносил и единственной его слабостью были черные маслины из Испании — восхитительно крупные, истекающие во рту бесподобным солоноватым соком. Он уже успел наплевать целую тарелку косточек, когда послышались тяжелые шаги и в заведении нарисовался господин Лютый. Родом из Сибири, он был широкоплеч и кряжист, а в своей воровской жизни насмотрелся всякого. Как-то во время побега довелось ему сделать «коровой» подельника и питаться неделю человеческим мясом. Сидя в одиночной камере в тюрьме, он от жестокой тоски сожительствовал с «лариской» — лишенной всех зубов, отъевшейся на гормонах крысой, однако воровским законам не изменил. От ментов он получил три пули, от зеков — авторитет и погоняло Зверь, а на груди его было наколото сердце, пронзенное кинжалом, рукоять которого обвивала змея. Самый же гуманный в мире советский суд тоже не оставил Павла Семеновича без внимания и ко всем его «погремушкам» прибавил еще одну — OOP, то есть «особо опасный рецидивист».
Законники молча обнялись, придвинулись к столу, и, заглянув Лютому в глаза, Петр Федорович внезапно сделался мрачен.
— Давай-ка, брат, карболки вмажем за встречу. Он шевельнул синей от набитых перстней рукой, и официант мгновенно приволок пузатую бутылку «Реми Мартин», а к нему очищенных грецких орехов, осколки шоколада и неизменный лимон.
— Прошу вас.
— Дай-ка я сам. — Не обращая внимания на коньячные бокалы. Француз наполнил жидким янтарем фужеры для шампанского и ломтиком цитрусового провел по краю своего. — За нас, брат, за наш воровской фарт.
— Что-то моя удача крутанулась ко мне жопой. Лютый выпил залпом, даже не переведя дыхания, налил еще по одной и только после второй потянулся за кусочком шоколада.
— Врубаешься, Петр, на меня наехали.
— На тебя? — Сорокин, увлеченно жевавший салат, поперхнулся даже и недоуменно глянул на сотрапезника: — Менты?
— На красноперых не катит. — Лютый вдруг стиснул тяжелые кулаки, глаза его сузились, и стало ясно, почему его окрестили Зверем. — Три фабрики на ноль помножены, курьер из Голландии пропал с концами, а вчера моего поддужного в «поджере» отправили на марс. Я молчу уже про попадалово, про то, что резидентов дважды находили в холодном виде, а мелких кровососов замочили с десяток. И вот сегодня поутряне — пожалуйста, — Лютый внезапно успокоился и принялся жевать лимонную корочку, — с днем рождения, тетя Хая, бля! До лайбы дохилять не успел, как откуда-то нарисовался мурик с волыной и ну шмалять прямо мне в бункер. Пять маслин успел всадить, пидер гнойный, пока мои боковики не завалили его. Хорошо хоть прикинут я был в тему, — он шевельнул могучими плечами, занемевшими под тяжестью бронекуртки, изготовленной из баллистической высокомодульной ткани, — да один хрен, батарея ушатана в двух местах. — Для убедительности он приложил к сломанным ребрам ладони, а неподвижно внимавший ему Француз даже перестал жевать.
— Ну так ты разобрался? Дал оборотку?
Лютый неторопливо разжевал маслину и, смачно выплюнув косточку, ощерил пожелтевшие от чифира зубы:
— Я, Петр Федорович, не февральский — по-рыхлому врубился, что это конкуренты на меня поперли буром. Нынче новую отраву стали отгонять, загубную в натуре, вот я и захомутал наркома, который толкал ее. Затрюмил его до макинтоша деревянного, ремни из шкуры кроил, а он врезал дуба, так и не расколовшись. И теперь я, Француз, в дыму. — Зверь в одиночку хватанул коньяка и уставился Петру Федоровичу в чуть прищуренные глаза: — Нутром гребту чую, а откуда она, допереть не могу.
Он с отвращением покосился на халдея, выгружавшего дымившиеся горшочки на скатерть, и, присмолив пирохонку, глубоко затянулся.
— Что-то хавка нынче мне поперек горла.
— Бывает, корешок.
Не обращая на пессимизм сотрапезника никакого внимания, Сорокин стал с аппетитом хлебать солянку, вскоре убрал ее начисто и, распорядившись насчет плова, сделался задумчив.
— Знаешь, брат, есть у меня человек один. Сколько знаю его, никак не могу въехать насчет окраса. Врубаюсь только, что железный он и уделать кого-нибудь начисто ему как два пальца обоссать. Если только подпишется пойти на дзюм, то сможет в натуре отмазать тебя.
Он вытер губы салфеткой и энергично махнул рукой кому-то из пристяжных:
— Лешик, не западло тебе «бандуру» подогнать?
— Нет проблем, папа. — Высокий дизель, одетый во все черное, без промедления припер массивный дипломат и, бережно поставив около хозяйских ног, быстро отошел в сторонку.
Под запертой на кодовый замок крышкой находилась сотовая станция, и, включив в числе прочих наворотов скремблер, Петр Федорович принялся набирать номер.
— Физкульт-привет, Ваня. — Линия соединилась на удивление быстро, и слышимость была превосходной. — Как там на периферии погода у вас? У нас тоже морозит, и когда только эти холода прекратятся. Да, это точно — одному Богу известно. А вот лично мне, Ваня, очень хотелось бы знать, не согласится ли наш знакомый сделать для меня одно одолжение. Надо моему брату помочь, у него неприятности случились, и скажи, что настоящую мужскую дружбу мы ценить умеем. Попроси его как для себя. Я на третьем канале, все, до связи, mon cher.
Между тем подали казанок с рассыпчатым кашмирским пловом, поджаристую бастурму, горячий лаваш и много грунтовой зелени.
— Покушай, Паша, очень вкусно.
Коньяк уже закончился, и к мясу Француз скомандовал бутылку «Лафон Роше» — густого и пронзительно-алого, словно кровь отдавшейся девственницы.
— Давай, брат, чтобы сдохли наши враги.
Чокнулись хрусталем, выпили до дна, и, стянув сочные куски с шампура на лаваш, Петр Федорович завернул мясо в мягкую булку, впился в гастрономическое чудо крепкими зубами и, прожевав, занялся восхитительным, желтым от моркови рисом. Глядя на него, и Зверь потянулся к казанку, но в это время раздался звук зуммера. Оставляя на трубке жирные следы, Сорокин приложился к ней ухом:
— Говорите. — С минуту он внимал молча, потом неожиданно ощерился: — Спасибо, Ваня, уважил. — И, отключившись, посмотрел Лютому в глаза: — В двадцать часов он ждет тебя по такому-то адресу — одного в машине. Просто зарули во двор и припаркуйся. И все будет елочкой, брат.
