— Господи, кто это?
Завернувшись в махровое полотенце, Котяра скорчилась на дне ванны, и тело ее сотрясала мелкая непрекращающаяся дрожь.
— Так, знакомые.
Жилин подскочил к унитазу и, активно включившись в процесс, отчетливо понял, что высшее счастье на земле — это опорожненный мочевой пузырь, по сравнению с которым оргазм — это тьфу.
— На хрен такое знакомство! — Котяра быстро укрыла прелести под стодолларовым комбидресом, натянула чулки и, надев «резиновое» платье, схватилась за пропитку. — Не провожай, я сама.
Было слышно, как, спотыкаясь, она промчалась вниз по лестнице, и, посмотрев в окно на удаляющуюся любовь, Жилин покачал головой: что-то уж слишком быстро рвала она когти, — видимо, перессала не на шутку. Да и сам-то он не лучше — тоже чуть не обделался. Особенно когда перо расписало шелк в миллиметре от его кожи, ощущение не из приятных, врагу не пожелаешь.
«Что же делать-то, блин?» Сергей Иванович никогда лохом не был и понимал, что захомутали его крепко, а работать на дядю он не собирался. Самое страшное в жизни — это неотданный долг, да еще с включенным счетчиком. Ему вдруг совсем некстати вспомнился зоновский педераст Наташка. Спавший на полу у параши, не имевший права сидеть за столом — презираемый всеми изгой, дошедший до своего бедственного состояния, между прочим, из-за неотданного долга. Вечерами после отбоя все желающие делали из него «акробата», а потом по традиции били — за пассивность.
От мрачных мыслей Сергей Иванович застонал, и хорошо знакомый ком снова проснулся у него в животе. «Нет, здесь люди серьезные, опускать не станут, просто вырежут печень, как Федору, — и в черный пластиковый мешок. Что же делать-то? Может, подорвать?» Ломоносов обвел взглядом свое какое-никакое жилье, посмотрел на стойку с аппаратурой, вспомнил про дачу в Рощине и вздохнул — жаба душит. Все деньги в наркоте, хату начнешь продавать — засветишься, да и кому нужна хрущоба-то? Нет, это бездорожье. Он не торопясь укрыл ложе страсти покрывалом и в задумчивости уставился на стену, где висел еще с девяностого года веселый календарь с девушками. Январская красотка, раскорячившись похабно на стуле, подмигнула ему, но прелести ее были Жилину нынче до лампочки. Интересовал его апрельский лист, на коем девушка в фате открывала «швепс» самым своим интимным местом, и, отыскав на девичьей ключице телефон, Сергей Иванович хмыкнул: сколько уже раз звонил, а запомнить номер все никак не мог. Наверное, потому, что отзывались по нему менты поганые.
«Ох, непруха!» После ночи, проведенной в обществе Котяры, на душе было пакостно, хотелось вмазаться и забыться, а свершившийся секс внушал смутные опасения насчет своей безопасности. Однако самым хреновым было, конечно, явление незваных визитеров, с ходу испоганивших Жилину халат, а заодно и настроение.
«Ладно, сволочи, мы еще посмотрим». Сергей Иванович без аппетита доел остатки давешнего пиршества, кряхтя оделся и выбрался из полутьмы подъезда на утренний трескучий мороз. Его пробрала дрожь, потянуло возвратиться в прокуренный Ташкент квартиры, однако, вспомнив холодок клинка на коже, он моментально согрелся и заскользил по неухоженному тротуару. Прогулявшись с полчаса, убедившись, что никому нет дела до него, Ломоносов отыскал исправный таксофон, сунул негнущимися пальцами жетон и принялся набирать номер.
— Майор Ступин? Здрасьте, Николай Игнатьич, это Борисов.
Евгений Александрович Хрусталев был хорошим ментом. По российским понятиям, естественно. Непростое это дело — допереть от младшего лейтенанта до полковника и при этом не спиться, не сделаться стукачом и не нажить врагов больше чем положено. Всякое случалось в жизни Евгения Александровича. В свое время он и «под жопу ложил» — регистрировал преступления в липовой книге происшествий, и на партсобраниях хлебной ксивой размахивал, а бывало, и подследственных мордами совал в распахнутый сейф, грохоча по нему, словно кувалдой, бронзовым бюстом железного Феликса, — сознавайтесь, гады, душу выну! А как не «ложить», не махать, не совать, когда приказано к приходу коммунизма искоренить преступность напрочь!
Однако, как бы там ни было, никогда Хрусталев не стучал на друзей, понапрасну жизнь людям не портил и за деньги всякую сволочь не отмазывал. Поэтому, наверное, и допер до полковника без всяких надежд сделаться генералом, зато спокойно ждал того часа, когда заиграет пенсионная труба и позовет его плодить кролей на кровных саблинских полдюжине соток. Правда, до этого волшебного момента нужно было дожить.
Сидя за массивным, наркомовских еще времен, столом, Евгений Александрович думал не о советских шиншиллах, а прокачивал в уме оперативно-розыскные действия по «фараону». В тишине просторного кабинета монотонно тикали часы, ничего дельного в голову не лезло. Посмотрев в окно на стылую темень морозного вечера, полковник поднялся ставить самовар.
Слово-то какое громкое — «ставить». А на самом деле — залить в трехлитровую жестянку раствор хлорки, гордо именуемый водопроводной водой, и воткнуть вилку в розетку, ни больше ни меньше. Это вам не четвертной красавец туляк, сияющий начищенными боками и шумно закипающий при посредстве разношенного хромового сапога.
Наконец забулькало, и едва Хрусталев принялся распивать чаи — из блюдечка, с нарезанной четвертинками ватрушкой, как раздался стук в дверь и пожаловал начальник отдела майор Ступин.
— Разрешите, товарищ полковник?
— Проходи, Николай Игнатьич. — Хозяин кабинета достал вторую чашку, плеснул заварки и придвинул подчиненному сахарницу. — Сам наливай и рассказывай, по глазам вижу, что есть о чем.
Они знали друг друга давно: когда Хрусталев еще ходил в начальниках отдела, Ступин был у него заместителем и впоследствии занял его место, так что, несмотря на разницу в годах, между ними царило понимание.
— Борисов объявился. — Майор налил кипяток, понюхал и начал прихлебывать без сахара. — Я с ним встречался сегодня. Помните такого?
Еще бы не помнить! Это ведь не кто иной, как сам Хрусталев зацепил его в девяностом, а потом словно эстафетную палочку передал Ступину — владей, товарищ полезный.
— Ну и как он, чем дышит? — Полковник надкусил ватрушку и поморщился от избытка теста. — Вот паразиты, даром что дерут втридорога, так еще и экономят. — И улыбнулся подчиненному: — Ну вещай, не тяни.
— Я не знаю, чем он дышит, — Ступин поставил чашку и вдруг широко улыбнулся в ответ, — но думаю, что на хвост «фараона» он нас выведет обязательно. — И он принялся с энтузиазмом жевать.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Не было его давно. — Ущемленный за живое, скинхэд облизнул пересохшие губы и, снова всхлипнув, перешел на шепот: — Слушай, седой, у Мамонта спроси, он вместе с Темой ходит.
Потное лицо его было перекошено, зрачки от боли расплылись во весь глаз, и Скунс несколько ослабил хватку.
— Да я слышал, вроде бы все мамонты издохли. Этот-то где пасется?
