— А все-таки Исаакий особенно хорош при подсветке. Вы только посмотрите!
Наконец господин Лютый поднялся с четырех конечностей на две и хотел перевести дыхание, но его уже вели к пожарной лестнице.
— Прошу. Выживать следует в одиночку. — И, неслышно перескочив на соседнюю крышу, Скунс мгновенно растворился в темноте.
«Во дает жизни!» Сплюнув, Павел Семенович тронул заиндевевшее железо, помянул чью-то маму и принялся спускаться по обжигающе холодным, скользким от наледи ступенькам. От самой нижней до сугробов на асфальте было метра три, и, совершив далеко не мягкую посадку, законник поскользнулся и крепко приложился задом о мерзлую землю. «Ну, бля, и непруха». Он дернулся звякнуть поддужному, однако тут же выяснилось, что заодно с «мерседесом» сгорела сотовая труба, и, проклиная мелкую шелупонь, напрочь разбомбившую окрестные таксофоны, Павел Семенович отправился хомутать частника.
Скунс между тем был от него уже далеко и, ритмично дыша морозным воздухом, мчался по направлению к дому. Его общение с господином Лютым несколько затянулось, и, понимая, на что способен невыгулянный Рекс, стайер взбивал снег обутыми в «рибок» ногами и в душе надеялся на лучшее.
Однако тревожился он зря — гордый кавказец чести не уронил и, будучи отпущен на променад, долго хозяина не задержал. Он вовсю шел на поправку, длинная шерсть стала густеть и курчавиться, а массивный костяк сулил обрасти отменными мышцами.
— Объявляю благодарность. — Снегирев затащил питомца наверх, туго набил кроссовки скомканной бумагой, чтобы сохли быстрее, и долго стоял под упругими водяными струями, правда, на цыпочках — уж больно ванна была нехороша.
Все эмоции остались в прошлом, только приятная усталость растекалась по телу, на душе сделалось спокойно и радостно, однако почему блаженство так скоротечно? На кухне вдруг зазвенела посуда, спустя секунду что-то покатилось по полу, и едва Снегирев включил свет, как глаза его узрели нечто необычайное. Мало того что колченогий Пантрик имел привычку пакостить в кастрюли, так нынче он проник в хозяйский холодильник и с важным видом дегустировал содержимое. С разносолами у Новомосковских было нынче негусто, и, остановившись на колбасе «одесской», хвостатый паразит с энтузиазмом поволок ее куда-то в кухонные недра, но был на полпути остановлен.
— Что же ты делаешь, гад, ведь кастрируют! — Снегирев вырвал у хищника добычу, сунул спасенное в открытый холодильник, как следует хлопнул дверцей и потянул из тети-фириной «Оки» купленную намедни рыбищу. — Ща будет тебе натурпродукт, веселись.
Расчленив морского окуня, он осчастливил Пантрика головной частью, понюхав, добавил перышки и, щелкнув выключателем, отправился к себе.
…Неподалеку от берега Евфрата среди благоухающего царства роз укрылся храм богини Милидаты, чье имя означало «родящая». Близился праздник «доброй матери», и разные люди потянулись под сень священных деревьев, где расположились тенистые аллеи и многоярусные клумбы. Были здесь и красивые безбородые юноши, натиравшиеся для удаления волос особыми маслами, и невинные, едва достигшие зрелости дочери Вавилона, готовые продать свою девственность первому встречному и положить заработанное на алтарь Милидаты. Знатные дамы, гордые своим богатством и положением, не желали мешаться с простым людом и приезжали в закрытых колесницах. Однако проходило немного времени, и они, вскрикивая, словно береговые шлюхи, тоже отдавали свои тела во славу Милидаты. Жрецы храма держались достойно — они несли длинные шесты с огромными приапами на концах и вели особым образом дрессированных собак, которых можно было купить или взять на время за малые деньги для самого постыдного блуда. «Плата собаки» тоже ложилась на алтарь всесильной богини. Все вокруг было залито светом факелов, отовсюду слышался грохот кимвалов и шушанудуров, а над разноликим скопищем висели плотные запахи вина, благовоний и «небесной радости» — гиля, дымившегося в бронзовых курительницах.
Начальник телохранителей царя Вавилонского Навузардан, одетый просто, с бородой завитой и надушенной, ничем, кроме роста, из праздничной толпы не выделялся и вел себя подобно большинству верующих. Опьянев от вина и мерных ударов тамбуров, он поначалу завернул в цветастую палатку, стоявшую у входа в храм Милидаты, где жрица богини, утопая в клубах благовоний, готовила афродизиак. Одежда ее состояла из прозрачных шелковых лент, и, протянув Навузардану чашу с любовным зельем, она начала разматывать верхнюю полоску материи. Начальник вавилонский выпил залпом бурлящий напиток и запустил руку в кожаный мешок, где находилась малая толика из награбленного им в походах:
— Я призываю богиню Милидату...
Неожиданно Снегирев почувствовал, что глаза его закрываются. Усталость прожитого дня стремительно навалилась на него, дыхание сделалось глубоким, и, отложив амурные подвиги Навузардана на потом, он крепко, без сновидений, заснул.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Пробивать правильную «гуту», чтобы была она не «голым вассером» и не «мякиной», от которой будет трясти, пока не перекинешься, совсем непросто. И естественно, надо въезжать, для кого бурзаешь: одно дело — своих раскумарить, тут лажу гнать стремно, могут быть неприятности. Совсем другой расклад, если на продажу, — тут со стакана «кепки» можно задвинуть аж четвертак «корма». Ничего, схавают и такое, не бояре.
Сергей Иванович Жилин, по кличке Ломоносов, не спеша «осоживал кепку» — пропитывал раствором соды маковую соломку. Это — основа всего процесса, можно сказать фундамент, так что торопиться не следовало. Да и вообще, сколько неприятностей случается в этом мире из-за суеты и неосмотрительности. Взять хотя бы самого Сергея Ивановича, чей жизненный путь был извилист, словно полет летучей мыши, и спрашивается почему? Да все из-за проклятой суеты, из-за стремления объять необъятное, а в результате — две ломки, три весны на нарах, не говоря о пошатнувшемся здоровье. Это уже после зоны Ломоносов сделался человеком основательным, с ширивом завязал, а на жизнь стал смотреть со спокойным цинизмом прагматика.
Между тем процесс шел своим чередом, «горючка» с «кислым» находились под рукой, и Жилин со сноровкой опытного варщика принялся «сажать на корку». Здесь щелкать клювом не полагалось: чуть проморгаешь, и конечный результат вспыхнет как порох, — обидно, да и на бабки попадалово, так что умелец не спеша выпаривал раствор, проверяя поминутно, не шмонит ли «горючкой», и стараясь не перегреть содержимое. Наконец на донышке и стенках остался самый смак — твердая блестящая пленка. Ломоносов налил дистиллированной водички, довел раствор до кипения и засунул в него пару носков. Подождав, пока они накрахмалятся — заберут в себя весь опиум, — Сергей Иванович принялся сушить их. Скоро «дачка» попадет по назначению, и кореша, выварив «гарахан», пробьют гуту и раскумарятся, благо баянов на зоне хватает. Будучи варщиком классным, Ломоносов тем не менее нынче бурзал редко — так, отогнать немного наркоты кентам, потому как специализация у него в последнее время изменилась.
Это раньше он вовсю работал по «антрацитной теме» с цыганским бароном Ромой — готовил экстракт, а толстые, вечно беременные тетки его бодяжили и с энтузиазмом толкали наполненные гутой баяны. Когда же их наконец замели менты, то в протоколе все труженицы окрестились очень неприличной сексуальной фамилией Футэлла. Будущих матерей, естественно, отпустили, но опера плотно сели нацменьшинству на хвост, и работать сделалось тягостно. «Извини, брат», — сказал тогда барон Рома и принялся печатать фальшивые баксы, а Жилин, оставшись в кустарях-одиночках, вскоре крупно прокололся. Идти по новой на зону не хотелось, и злая судьба «породнила его с водой» — пришлось сделаться «барабаном», стукачом то есть.
