— Гостиница, конечно, «Интерконтиненталь»?
— Да, — машинально ответила Дарлинг.
— Это недалеко. Вы доберетесь за десять минут. Представь нас, Костас.
Кажется, Костас не сразу сообразил, что от него требуется. Но потом все же выдавил из себя:
— Это… Дарья. Мой личный помощник.
— Неужели Дарья?
Женщина рассмеялась, запрокинув голову. И это был удивительный смех — нежный, но и угрожающий одновременно. Смех с двойным и тройным дном. Смех-западня. Смех — резная шкатулка, открывать которую не стоит, потому что совершенно неизвестно, что там обнаружится — осиное гнездо, пауки или кобра, раздувшая капюшон. В первую секунду Дарлинг возненавидела этот смех. А во вторую поняла, что не может ненавидеть — ни его, ни женщину. И что бы ни сделала эта женщина, она будет права. А все остальные, даже Костас, — не правы.
Мучительница Костаса (или жертва Костаса) между тем достала из кармана сигаретную пачку и ловко выбила сигарету:
— Пожалуй, это известие стоит перекурить. Как ты думаешь, Костас?
Костас молчал. И Шон, бесплатное приложение к оранжевому зонтику, не проронил ни слова. Все в оцепенении наблюдали, как она прикуривает, как делает первую затяжку. Теперь и Дарлинг могла рассмотреть женщину — не тайком, а на вполне легальных основаниях. По праву знакомства, хотя Костас так и не сказал, кто она такая.
Впрочем, и так все ясно: женщина, которая отказывается быть воспоминанием.
Конечно же, это была не Джин. Но не менее красивая, чем Джин, и, несомненно, способная примерять мужские шляпы, и молчать в кофейне, и кормить чаек на берегу…
Нет, она не станет тратить время на чаек. И на людей тоже, разве что на шляпы.
И безумный конец Джин — не ее история. Или ее история, но тогда в той страшной машине окажется кто-то другой. Кто-то, кто хотел быть выслушанным ею. Услышанным.
Так в первую секунду подумала Дарлинг. А во вторую…
— Шон зовет меня Даша`. Звучит несколько жеманно и не совсем по-английски… Да и не по-русски тоже, но… Мне нравится. Наверное, так и стоит меня называть — Даша`. Во избежание путаницы. Вы не против, Дарья?
Вот оно что! Вот почему Дарлинг подсознательно смущала та легкая, почти неуловимая пауза, которую Костас делал всякий раз, называя ее по имени. Он как будто набирался сил. Как будто задерживал дыхание, как задерживает дыхание пловец, прежде чем нырнуть в океанскую волну. Именно на это надеялся Костас — на океанскую волну, которой невозможно противостоять. Но каждый раз он оказывался в стоячей воде на мелководье.
Все это время несчастная Дарлинг была мелководьем, даже не подозревая об этом.
— Костас говорил вам, что вы хорошенькая, Дарья?
Проклятье, как отвечать на этот вопрос? Хуже нет уничижительного «хорошенькая». Это не предполагает ничего, кроме скоропортящейся внешности. «Хорошенькая» бездумно бегает на длинной цепи посреди мусорной свалки, облаивая все то, что представляет истинную ценность. В устах Даша это совсем не комплимент, но и не вызов, не желание противопоставить банально симпатичную мордашку Дарлинг своей собственной зрелой неотразимости. Это всего лишь замечание вскользь, которое делают для того, чтобы тут же забыть; просто так обломанная и тут же выброшенная ветка. Кто будет помнить о ветке?
— А вам? Вам он такого не говорил?
— Нет. — Даша впервые посмотрела на Дарлинг со снисходительным любопытством. — Но думаю, это слово не совсем мне подходит.
— Вы не поверите, но то же самое я думаю о себе.
И снова Даша рассмеялась своим странным смехом-перевертышем:
— У вас удачная стрижка, Дарья. У меня была такая же. Очень давно, когда я могла позволить себе роскошь обидеться на слово «хорошенькая».
Она как будто издевается. Как будто не замечает Костаса, и Шона, и приятеля Шона. Как будто есть только она и Дарлинг, а раздавить и уничтожить Дарлинг — совсем не проблема. Всего лишь вопрос — не времени, нет, это можно было бы сделать немедленно, — выбора средства. Даша не преследует никакого умысла и вряд ли испытывает к Дарлинг неприязнь, даже подсознательную, — какую обычно испытывают стареющие женщины к юным безмозглым засранкам только потому, что они юные. Нет, Дарлинг не юна, она просто моложе. Неприязнь к «моложе» — диагноз затяжной хронической болезни, от которой невозможно оправиться. А можно только кочевать с этажа на этаж, из отделения интенсивной терапии в отделение реанимации, опускаясь все ниже и ниже, в преисподнюю старости. Но с Даша не срабатывает и этот фактор, убийственный для большинства женщин. И определение «стареющая» пробуксовывает, в Даша нет ничего от стареющей женщины; возраст — последнее, о чем можно подумать, глядя на нее. Дарлинг пытается найти бреши в крепостной стене, над которой развевается флаг с гордым именем Даша, — и не находит. Ни единой щели, ни одного уступа, за который можно уцепиться, чтобы, поднявшись наверх, переломить древко флага об колено. Остается лишь расшибить себе лоб об эту стену, как когда-то расшиб его Костас. Как теперь расшибает несчастный Шон, бледный и вымокший до нитки рядом со спасительным зонтом, под который его никто не пригласил.
Они все вымокли до нитки.
Все, кроме Даша, так и есть: она всегда выйдет сухой из воды.
И будет жить как ей вздумается.
— Дождь кончился, милый, — сказала Даша и щелчком выбросила окурок в ближайшую лужу.
«Милый», my dear, предназначено для Костаса, совсем не для Шона. Для Костаса, который — в лучшем случае — останется Костасом, но никогда не будет «милым». Шон здесь приманка, которой Даша дразнит того, кто искал ее годы, но так и не нашел. Да нет же, не дразнит!.. Дразнить — умысел, а Даша не преследует никакого умысла, как и в случае с Дарлинг. Она бесстрастна, как ребенок, посадивший в банку насекомых и теперь раздумывающий, что бы такого с этими насекомыми сотворить: оторвать им лапки или сразу голову. И в этом нет ни капли эмоции, лишь любопытство экспериментатора. Отличие Даша от ребенка в том, что ребенок в состоянии поверить, что оторванную голову можно приставить обратно и все будет как прежде. И даже лучше прежнего. А если насекомых несколько (как сейчас, как сейчас!), головы можно специально перепутать, переставить местами. И посмотреть, что получится.
Ничего хорошего.
Ни один ребенок не знает этого. А Даша знает.
— Вы надолго в Пномпень, Дарья?
Она обращается только к Дарлинг, как будто и нет рядом никакого Костаса, и это так мучительно, что хочется плакать.
— Нет. Завтра днем мы улетаем. — Еще никогда мысль о предстоящем полете не приносила Дарлинг такого острого ощущения радости и безопасности.
— Прилететь из России на другой конец света всего лишь на сутки?
— Меньше чем на сутки. Такова специфика работы.
