Все это бредни.
Дешевое сочинительство. Одна не случившаяся ночь и не случившаяся встреча ничего не изменили бы, но на всякий случай Дарлинг спрашивает у папочки в скайпе: где он был в самом конце августа семьдесят девятого года.
В районе Мартиники. Они шли на Мартинику с грузом листового железа, после минутной паузы сообщает папочка (у него феноменальная память на события и даты).
Мартиника слишком далека от Парижа, да и в Париже нет портов, способных принять крупнотоннажные папочкины корабли, — изменить прошлое невозможно.
На могиле Джин нет фотографии, фотографии там не особенно приняты. Только имена, только имя: Jean Seberg, так — вкривь и вкось, неверным детским почерком — могла бы написать не слишком прилежная третьеклассница Лерка. Зато у Дарлинг все в порядке с каллиграфией, жаль, что Джин нельзя написать письмо. Хотя на серой могильной плите изредка появляются конверты, придавленные для верности камешками. Должно быть, в конвертах лежат письма, адресованные Джин; признания в любви, которой ей так не хватало при жизни. Забавные истории, которые могли бы ее развеселить, хотя бы ненадолго. Вряд ли они обращены к полуразложившемуся телу из машины. Они обращены к сумасшедше красивой предательнице Пат, которой никогда не будет старше двадцати одного.
Дарлинг тоже мечтает о дружбе с Джин из пятьдесят девятого.
Джин — не Коко, представить ее на сеансе очередной ЗD-галиматьи в дурацких пластиковых очках невозможно. Но с ней можно пить кофе в пустых кофейнях, путешествовать на междугородных автобусах без всякого плана в голове (от машин лучше держаться подальше); гулять по кромке зимнего моря, кормить чаек, кормить белок и — молчать. Дружба с Джин — молчание, черно-белое, как и A Bout de Soufflé.
А еще с ней можно мерить очки — даже в безнадежно дурацких пластиковых 3D (в которых ее нельзя представить) она будет хороша. С ней можно мерить мужские шляпы — и не найдется ни одной, которая не пошла бы коротко стриженной Джин.
Дарлинг вовсе не собирается носить мужские шляпы, но она собирается… О да, постричься! Мысль о расставании с длинными волосами теперь не пугает ее. Исполненная бесстрашия, она отправляется в ближайший к дому салон и, вытащив из сумки отсканированную фотографию Джин, говорит первому подвернувшемуся под руку мастеру:
— Вот так. Постригите меня вот так.
— Напрасно, — флегматично заявляет мастер, сорокалетняя тетка, по виду — намного более счастливая, чем Джин в последние годы жизни. — На твоем месте я бы сто раз подумала, прежде чем расстаться с такими шикарным волосами.
— Я уже подумала, и именно сто раз. Стригите.
Несмотря на легкую заторможенность и общую раскоординированность движений, тетка справляется с головой Дарлинг на твердую пятерку. И даже пытается наладить с Дарлинг задушевный разговор во время стрижки.
— Что, какая-нибудь сволочь тебя бросила? — щелкая ножницами, спрашивает она.
— Нет. Никто меня не бросал. С чего вы взяли?
— Из жизненного опыта. По себе знаю: когда какая-нибудь сволочь тебя бросает, постричься — вторая мысль, которая приходит тебе.
— А первая?
— Известное дело — покончить с собой. Тут главное — пропустить первую мысль и сосредоточиться на второй. Учти на будущее.
По мере того как голове становится все легче и легче, Дарлинг включает в альтернативную историю Джин еще и эту хабалистую тетку. Как было бы здорово, если бы Джин в минуту отчаяния заглянула не в салон красоты high-класса, а в самую говенную, случайно подвернувшуюся de coiffure
[5] на два кресла, где таким теткам самое место. Наверняка у тетки нашелся бы мешок абсолютных истин для Джин и два мешка простых, ободряющих слов…
Все это бредни.
Но стрижка тем не менее получается отличной. Под занавес жрица филировочных ножниц сдувает мелкую пыль волос с затылка Дарлинг, и обе они несколько минут смотрят в зеркало, изучая результат.
— По-моему, неплохо, — говорит тетка.
— По-моему, здорово, — вторит ей Дарлинг.
— Тебе идет. Удивительно. Прямо другой человек вылупился, надо же! Теперь сможешь вертеть сволочами, как сама захочешь, уж поверь.
— Сегодня и начну.
Ничего подобного Дарлинг делать не собирается, да и кто такие «сволочи»? Мужчины, кто же еще. Дарлинг не считает мужчин сволочами, но и не особо доверяет им. Просто принимает к сведению, что они есть и время от времени возникают в ее жизни. Перемены, которые они несут с собой, несущественны; нет никого, кто бы удивил ее по-настоящему. За исключением Паоло, разумеется. Но Паоло и не мужчина вовсе, фантом.
Интересно, как на ее новый облик отреагирует фантом?
В нарушение всех неписаных правил и традиций Дарлинг выкладывает свои фотографии в Интернете — теперь остается только ждать комментариев. И они появляются, но совсем не от Паоло (на что втайне надеялась Дарлинг). От других юзеров мужского пола, чьи неуклюжие и глупые комплименты сродни приставаниям в трамвае. Обычно такие приставания ни к чему не ведут, разве что на время повышают самооценку. «Так вот ты какой, северный олень!» — общая реакция на ту, которая до сих пор была всего лишь миллионной копией Тильды Суини, крошки Понетт и даже колец Сатурна. Все находят Дарлинг «вэри секси» и провозглашают девушкой года, и девушкой Бонда, и девушкой на миллион долларов. Дарлинг, в подцепленной от Паоло отстраненно-саркастической манере, просит немедленно выдать искомый миллион и даже обещает сообщить номер расчетного счета в банке. Но все интересуются лишь номером телефона, а юзер из Омска zayatz masya и вовсе предлагает встретиться в ближайшую субботу в любом удобном для Дарлинг (но обязательно романтическом) месте.
Дарлинг предлагает городской музей политической истории. И еще музей восковых фигур, она как раз туда собирается. В ближайшую субботу.
Но в ближайшую к ближайшей субботе пятницу на горизонте неожиданно нарисовывается Коко, о которой Дарлинг ничего не слышала со времен торжественной регистрации брака с Вассилисом в ЗАГСе Адмиралтейского района.
— Нужно встретиться, — без всяких преамбул заявляет Коко по телефону. — И чем скорее, тем лучше. Дело на миллион долларов.
— И ты туда же! Если все будет продолжаться такими темпами, я куплю себе остров к следующему Рождеству.
— Не исключено, — хмыкает Коко в трубку. — Жду тебя завтра в «Ноа» в семь вечера. И большая просьба не опаздывать.
Кто бы говорил! Уж точно не Коко, еще ни разу на памяти Дарлинг никуда не пришедшая вовремя. Все часы в доме Коко спешат ровно на 23 минуты, но и это не спасает. Не меньше пятнадцати самолетов улетали без нее. Не меньше двух десятков поездов показывали ей свой хвост. Чтобы не завалиться на сеанс к середине фильма, Дарлинг вечно врет относительно его начала — в диапазоне от сакральных 23 минут до часа. Как показывает практика, час предпочтительнее.
