Будь дома папочка, он нашел бы слова утешения для безутешной Дарлинг, и доходчиво объяснил бы Лерке всю низменность ее поступка, и успокоил бы грустную маму. Но папочка был далеко, в своих морях, у берегов Новой Зеландии, — так что из скандала пришлось выпутываться самим. И хотя Дарлинг дала себе слово, что не будет разговаривать с Леркой до конца жизни, хватило ее ровно на неделю, да и волосы стали потихоньку отрастать. Еще неделю дулась сама Лерка, но в конце концов оттаяла и она — как же иначе, все принцессочки славятся великодушием.
Странно, что этот — весьма примечательный — случай из детства не получил своего отражения в ЖЖ. Наверное, имеет смысл изложить его сейчас: вот и получится изысканный и полный несомненных художественных достоинств ответ на нелепое предложение Паоло изменить внешний облик.
Дарлинг все еще думает, как бы половчее изложить историю в деталях, когда от Паоло приходит эта судьбоносная ссылка. С короткой припиской: «Давно хотел вас познакомить». Пройдя по ссылке, Дарлинг обнаруживает плакат с парочкой большеголовых мультяшных придурков, еще более нелепых, чем легендарная Розовая Пантера. Во всяком случае, гораздо менее обаятельных.
A BOUT DE SOUFFLE — вот что написано на плакате. В верхней его части. В нижней, прямо под ногами придурков, расположились три имени:
Jean-Luc Godard
Jean-Paul Belmondo
Jean Seberg.
Исходя из крупности десуффле-шрифта, легко понять, что это и есть ключ к плакату. Трех минут, проведенных в Гугле, вполне достаточно, чтобы узнать главное: A Bout de Souffle — никакая не мультяшка, а культовый фильм 1959 года, с которого началась французская новая волна. Ссылок на него не меньше, чем на суперраскрученный «Аватар».
А может, даже больше.
Конечно же, Дарлинг слышала о Годаре и даже успела поскучать на парочке его (чересчур концептуальных) фильмов. А душка Бельмондо и вовсе друг их семьи, любимый папочкин актер. Каждый раз, возвращаясь из рейса, он обязательно просматривает «Чудовище», а уходя в рейс — «Великолепного», чтобы плавать было веселее. Интересно, какому кретину пришла мысль изобразить восхитительного Жан-Поля в виде мультяшки? Папочке уж точно не понравился бы этот плоский рисованный тип в шляпе. Он бы вообще никому не понравился!..
То же можно сказать о втором рисованном типе, в футболке с короткими рукавами и штанах-дудочках, — наверное, это и есть Jean Seberg. На сей раз не Жан — Джин.
Джин — девушка. Актриса.
Американская, как утверждает всезнайка Интернет. Он же выдает Дарлинг кучу изображений Джин — не рисованных, а настоящих.
Настоящая Джин застает Дарлинг врасплох — предупреждать надо, господин камикадзе!.. Стоять на пороге настоящей Джин — все равно что стоять на пороге удивительного открытия. Стоять на пороге настоящей Джин — все равно что стоять на пороге двери, ведущей в преисподнюю. Сутки напролет Дарлинг открывает для себя Джин. Девушку-актрису, проснувшуюся знаменитой в пятьдесят девятом. Женщину-актрису, которой не очень-то везло после пятьдесят девятого. Ни в жизни, ни в кино. Сутки напролет Дарлинг продирается сквозь Джин, осколки ее исполненной трагедий жизни больно ранят. Джин — не крошка Понетт, не верный пес Хатико, отделаться от нее потоком очищающих слез не получится, как ни старайся. В этом потоке не утопишь агентов ФБР, устроивших самую настоящую охоту на нее. И террористов из «Черных пантер», сосавших из нее деньги. А всему виной… Господи, ну разве сочувствие к чернокожим и чувство неизбывной вины перед ними могут быть виной? Джин прекраснодушна и хрупка, как цветок, несмотря на ее паранойю, боязнь темноты, психиатрические клиники, алкоголизм и пристрастие к наркотикам. Несмотря на самоубийство в сорок один. Дарлинг леденеет не от самого факта самоубийства — возможно, оно и было избавлением для Джин, и даже скорее всего. Но от того, что произошло потом, не избавиться, ведь Джин нашли не сразу. А только через одиннадцать дней — в машине на окраине Парижа. Ее полуразложившееся тело было завернуто в старое одеяло. Укутано в старое одеяло. Наверное, прежде чем накачаться алкоголем пополам со снотворным, Джин почувствовала, что замерзает, и ей захотелось тепла. Не человеческого, а просто тепла. И чтобы не холодел кончик носа, как у Дарлинг, когда она слушает кул джаз. А может, Джин не хотела, чтобы ее нашли, вот и спряталась под одеялом, прежде чем умереть. А может, она хотела, чтобы ее искали не здесь, а там — в пятьдесят девятом. И чтобы искали не ее, а сногсшибательную годаровскую предательницу Пат.
Предательница Пат — совсем не то, что мелкотравчатая предательница Коко. Предательство Пат — экзистенциально (это словечко нежно любит Паоло). Жаль только, что за это экзистенциальное киношное предательство настоящей Джин пришлось расплачиваться своей собственной жизнью.
Потрясенная этой жизнью, а еще больше — смертью, Дарлинг тут же начинает придумывать альтернативную историю, в которой триумфальный пятьдесят девятый длится и длится. И нет ни того страшного пыльного автомобиля, ни одеяла, ни снотворного, растворенного в алкоголе. Как было бы здорово, если бы Годар объявил Джин своей единственной музой и дал письменное обязательство работать только с ней!.. Как было бы здорово, если бы для Джин нашелся десяток режиссеров, не менее талантливых, чем Годар, и они бы снимали ее без продыху!.. Как было бы здорово, если бы в ту последнюю ночь ей встретился папочка!..
Теоретически это возможно, в роковом для Джин семьдесят девятом ему как раз исполнилось двадцать пять, и он был самым настоящим красавцем, о чем свидетельствуют десятки снимков в пяти альбомах «Мои путешествия». А семейное предание гласит, что, когда папочка с делегацией советских моряков посетил одно африканское племя, вождь предложил ему в жены свою дочь. Папочка, конечно, благородно отказался, но сам факт!.. Сам факт внушает уверенность: Джин бы оценила его мужскую красоту по достоинству.
А что касается разницы в возрасте…
Джин относится к той потрясающей и немногочисленной категории женщин, кого не смущает разница в возрасте. Им вообще плевать на возраст, тем более что последний муж Джин был едва ли не моложе двадцатипятилетнего папочки. Один из тех бессмысленных любовников, в чьих бессмысленных объятиях она пыталась спастись, — а этот оказался еще и вполне осмысленным негодяем и подлецом. И сосал из нее деньги не хуже подонков из «Черных пантер». Но дело совсем не в разнице в возрасте, а в том, что она была расстроена, разбита и глубоко несчастна. Вот тогда бы и пригодился папочка! Он сумел бы отвлечь ее от грустных мыслей. Папочка — он такой: забавный и мудрый, все на свете знающий и умеющий, отличный собеседник, неподражаемый рассказчик и благодарный слушатель. С папочкой суровая мама становится мягкой и податливой, как воск. И каждый день, проведенный ими вместе, наполнен любовью, и мама (совсем не красавица и вовсе не актриса, а работник среднего медицинского звена) чувствует себя… как Джин! Периода триумфа пятьдесят девятого.
А в семьдесят девятом, если бы папочка оказался рядом с автомобилем Джин на окраине Парижа (советские моряки заглядывали и туда!), он бы аккуратно стукнул в стекло. И, дождавшись, пока Джин его опустит, сказал бы в своей неподражаемой манере: «Your navigation lights are not visible»
[3]. Или: «Please rig pilot ladder on port board side»
[4]. Или… Впрочем, совершенно не важно, что сказал бы папочка. Главное, что Джин обязательно увидела бы протянутую ей руку помощи и ни за что не оттолкнула бы ее. Она начала бы разговаривать с папочкой из простого любопытства (советские моряки все же большая редкость в Париже семьдесят девятого). А потом — очень быстро, едва ли не с первых минут — между ними возникло бы доверие. И Джин почувствовала бы себя защищенной, как чувствуют себя защищенной мама и они с Леркой, — даже если папочка находится далеко, в своих морях. А когда он рядом… Да что уж говорить! Достаточно закрыть глаза и покачиваться на волнах любви и нежности, исходящих от него. Эти волны убаюкают любого. Они бы убаюкали и Джин — без всякого снотворного. Да и снотворное бы не понадобилось. И ночь закончилась бы совсем не так, как она закончилась на самом деле… И снова вернулся бы полный солнца и надежд пятьдесят девятый. И Джин была бы спасена.
