Эмер глубоко вздохнула, открыла книгу, лежавшую перед ней. Начала читать из своего блистательного труда.
Наконец-то дом
Шла вечеринка по случаю ее чтений, в руке у Эмер – бокал вина, Иззи – под боком.
– Это пока твоя лучшая работа, – сказала Иззи, уже очень тепленькая. – Раньше было хорошее, но я чуяла, потому как я тебя знаю, что ты пишешь процентов на двадцать тупее себя, а вот теперь ты как-то ухитряешься писать на пятьдесят процентов умнее себя, а это на целых пятьдесят процентов умнее меня, а потому я понятия не имею, что за херню я тут несу, потому что какая-то старая дама, русская еврейка, плеснула мне “манишевица”
[198] из фляжки “Гуччи”, без всякого бля говорю, я в хлам, как еда на Песах, как бат-мицва Яэль Хоровиц, о-о-о, хочу тебя познакомить кое с кем, кто хотел с тобой познакомиться. Я осмысленное что-то сказала? Пойду найду его еще раз. – И Иззи умелась посреди своего монолога – искать жертву.
Эмер пошла проверить, как там отец, – его разместили посреди зала в инвалидном кресле; Джинь-джинь, как всегда, при отце. Эмер приблизилась и спросила:
– Как тебе тут, папуль?
Джим Ганвейл подначил дочь:
– Все понравилось, Билл, но Джинь это все показалось херней полной.
– Неправда, – запротестовала Джинь, осторожно, однако радостно смеясь, привычная к суровому остроумию старика.
– Ну, – произнес отец, – я жду, когда ты мне прочтешь все целиком, Билл. И я не понимаю, почему люди считают это романом, – по-моему, это, черт бы драл, попросту история Нью-Йорка.
Она поцеловала его в макушку, а когда выпрямилась, заметила, как ей из угла улыбается какая-то пара. Высокая черная женщина в дредах и ее очень красивый, очень ирландский с виду спутник. Рядом со своим отцом стоял юноша смешанных кровей – наверняка их сын. Какой-то проходивший мимо господин потрепал мальчика по голове. Эмер заметила, как глаза у него сделались красные, а буйная шевелюра-афро словно бы превратилась в змеиное гнездо. Отец мальчика склонился к нему и прошептал что-то успокаивающе. Глаза у того опять стали зелеными, змеи сделались волосами. Отец глянул на Эмер, пожал плечами и произнес одними губами:
– Сиквел.
Тут вмешалась Иззи – она тащила за руку какого-то мужчину. Мужчина, казалось, и смущен, и очарован напором Иззи. Красивый, какими бывают воспитанники Лиги Плюща, держался эдак взъерошенно и твидово – умненькие девочки в колледжах к таким липнут. Протянул Эмер ладонь, и она почуяла, как от его руки к ее пробегает ток, и так это показалось ей поразительно, что захотелось проверить, не прячет ли он в руке какой-нибудь дешевенький шокер. Пришла в себя, заговорила первой:
– Здрасьте, я Эмер Ганвейл.
– Я знаю, кто вы. Только что провел полтора часа в тенетах вашего воображения. Фу, какой ужасный подкат.
– Сойдет.
Иззи подсказала:
– У тебя имя есть?
– Ой блин, что у меня за манеры. Мое имя Кухулин Констанс Удал.
– Иисусе, поди выговори.
– Это она так сказала, – подсуетилась Иззи с потасканной шуточкой
[199], а затем продолжила – в ответ на взгляд Эмер: – Поспешила? Поспешила.
Новый знакомый продолжил:
– Я профессор сравнительного религиоведения – вообще-то нет, не так, ассистент… профессора сравнительного религиоведения в Новой школе
[200], ну, опять-таки, в… филиале Новой школы.
Эмер улыбнулась.
– Вы честный человек, Кухулин Констанс Удал.
– Некоторые зовут меня КК, или Кен, или Кахулиган, но Кон вполне сойдет. Знаете, у меня такое чувство, что мы уже встречались. Иисусе, еще один подкат. Мне стоит просто убраться, пока я еще не все достоинство растерял.
Иззи удержала его за руку.
– Не уйти тебе. Мы тебя поймали.
Он улыбнулся.
– Я своим второкурсникам каждый год даю “Читай с оглядкою, богиня”.
Эмер ответила улыбкой.
– Глядишь, продолжат допечатывать, раз так, спасибо.
– Скажу больше: вы приходили с лекцией к моим студентам лет пять-шесть назад. Значит, мы все же встречались. Кратко.
– Простите, не помню.
– Я довольно забываемый, это, пожалуй, моя самая памятная черта.
Иззи, в общем и целом, пускала слюни в сторонке.
– Видишь, да? Есть в нем вот это забавное, самоуничижительное что-то, девчонки будь здоров как врубаются в это дело. И забавное, и пижонисто-умное в одной тарелке. И смазливый к тому же, ешь он в постели крекеры – я бы его не вытурила. Давай, ну, скажи ей, что она гений. Эмер, предъяви попец – пусть от этого жара прикурит.
– Иззи.
– Это все из-за вина! Ин вино веритас
[201], королева.
Кон глянул на Иззи с нежностью, а затем вновь обратился к Эмер, заметив, что она своей буйной подруги не стесняется, и ему это понравилось.
– Я с радостью гляну. Считаю, у вас крепкие кохонес
[202], могучие крепкие кохонес.
Эмер кивнула.
– Ладно. Спасибо? Продолжайте.
– Я думаю, что полиция политкорректности осадит вас по всем флангам за стереотипизацию и небрежное обращение с культурными реалиями, но, думаю, вам плевать; думаю, что это все красные тряпки для быков, которые бычат; думаю, вы играете вдлинную.
– Не могу не согласиться. В смысле, мои могучие крепкие кохонес не могут не согласиться, – сказала Эмер.
– И я не могу, – встряла Иззи, – потому что понятия не имею, о чем вы тут вообще.
Кон шагнул навстречу Эмер. Она впервые заметила, какой он высокий, пришлось вскидывать взгляд, чтобы смотреть ему в глаза. Ей это понравилось.
– Можно задать вам вопрос?
Эмер кивнула.
– Вы действительно верите в прошлые жизни? Или это просто троп такой?
– Нет, не очень. Троп, думаю. Ну, я считаю, что вера – отговорка от жизни или попытка найти с виду логическое толкование неописуемому позору или необъяснимой удаче – первородному греху или кальвинистской предопределенности – на основании былых поступков неисповедимого исполнителя.
