Потому-то Эмер в эти годы работала упорнее – и почти незримо, – чтобы обеспечить Кону, как мужчине, подпорки: пусть ее мужчина кажется стороннему глазу преуспевающим, благоденствующим. Сама она лелеяла едва ли сознательную мечту стать писателем, но тщательно ее замалчивала, довольствовалась положением бесплатного научного референта на проекте Кона. А вдобавок к обучению первоклашек в школе Св. Маргариты в Нижнем Манхэттене Эмер, лишь бы обеспечить Кону все время, необходимое ему для работы над книгой, подкрепляла свои доходы, репетиторствуя с детьми состоятельных ньюйоркцев, – натаскивала их на экзамены АТК и АОТ
[35]. На это можно жить. Каждый год у предыдущего нервного и избалованного поколения вызревал новый урожай нервных избалованных деточек, и эти деточки готовились к прыжкам сквозь стандартизованные обручи, каких требовали “Плющи” и все, что к ним прилегало.
Двадцать-сорок дополнительных рабочих часов Эмер в неделю хватало, чтобы наскрести на сносное существование их паре в квартире с контролируемой арендной платой в Верхнем Уэст-Сайде. За свои услуги Эмер брала неприлично много, однако не так уж неприлично, если понимать, с кого она брала. Когда ее вводили в солнечные, просторные квартиры на Пятой авеню подержать за ручку какую-нибудь девочку из третьего поколения Бриэрли
[36], полюбоваться на Дэвидов Сэлле, Баскья и Шнэйблов
[37], развешанных по стенам, – в кухне при этом повар, в прихожей горничная, а мамаша на пилатесе, – Эмер видела, где переплавили и отлили заново все то, что утекло при финансовом кризисе 2008 года. Сидя в домах у этого полпроцента населения, жуя мелкую морковку или вкуснейшие безглютеновые мадленки, Эмер ощущала присущую лишенцам отнюдь не отвратительную враждебность.
Она отдавала себе отчет в том, что эта ее вторая “работа” в сердцевине своей – порожняя, но думала Эмер об этом не потому, что таила могучее стремление к какой-то другой славе – к тому же некоторые детки, которых она учила, ей по-настоящему нравились, – а потому, что прививала она им, по сути, бессмысленный навык: как сдать экзамен. Это почти то же самое, что давать подсказки, как решать кроссворды, или скручивать куда надо кубик Рубика, или играть в компьютерные игры. И все же работала она именно с детьми, пусть и принимала потом кровавые деньги у их родителей, а к тому же, не имея своих отпрысков, чужих Эмер любила – многих, по крайней мере, даже вот этих, привилегированных.
Жуя мадленку и наблюдая, как ее подопечная осуществляет неведомо какую по счету попытку преодолеть АТК, Эмер вновь и вновь размышляла о бесплодных дерзаниях Кона. Он считал, что по его книге можно снимать кино. Кино, в котором старые сказки и мифы облеклись бы новыми одеждами – для беспамятного и капризного поколения, не интересующегося нравственностью плагиата и установления авторства, – и, возможно, Кон не ошибался. Они свою музыку получают задаром – может, поэтому им плевать на собственность создателя? Может, этого добился рэп? Вот о чем думала Эмер. С этим бесконечным сэмплированием наконец умер спор об оригинальном творении? Если не считать эпизодических многомиллионных судебных тяжб, кому какое дело, откуда взялся этот неоспоримый “крюк”, который погодя присвоили себе Канье, Кендрик или Джей Зи?
[38] Не у черного ли человека его сперли изначально? А ну как всё принадлежит всем? Разве это не положительная, демократичная тенденция? Можно ли выписать чек человеку, изобретшему блюз?
Нет, в этом отношении она оставалась старомодной. Ей нравились и признание авторства, и подотчетность. Эмер казалось несправедливым, что такая вот штука, как “Голодные игры”, бесстыжая переработка в феминистскую телеэпоху “Лотереи” Шёрли Джексон
[39], без труда и вразвалочку проникла в народное сознание – и в кубышку миллиардеров. Или эти киношки из серии “Сумерки” – такие значимые сколько-то лет назад. Старый вампирский кунштюк, просто с красивыми насупленными изгоями-старшеклассниками. Блистательно? Да. Обескураживающе? Тоже да.
– Не хочу я быть знаменитой, у меня под это наряда нет, – отшутилась она протестующе, потакая своему мужчине в мысли, что для него подобные фантазии, возможно, досягаемы.
Он поцеловал ее и сказал:
– Такой у меня великий замысел. Не знаю, сколько их во мне есть. Может, только этот. Я же не Томас Эдисон, не изобрести мне и лампочку, и фонограф, и кинокамеру… но моя работа, мой посыл – они круты. Я, может, Джордж Лукас правого толка, вот он, мой час “Звездных войн”, и мы его используем на всю катушку.
Иногда она позволяла себе замечания, что его взгляд на мир кажется нетерпимым, Кон отводил ее в сторону, обнимал и говорил:
– Считай это профессиональным рестлингом. Я играю некую роль. Может, я негодяй, а может, и нет, но на своем посыле мне надо настаивать. Нужно, чтобы ты могла описать меня одной фразой. Самоопределение у меня не должно быть длиннее одного “твита”. Я где-то читал, что Элис Купер, урожденный Винсент Фёрниер, говорил: дескать, он со своей группой добрался до Лос-Анджелеса в конце шестидесятых, и там у них все шло хорошо вроде как, играли на Стрипе
[40], разогревом у “Дорз”, но не так чтоб по-крупному. Огляделся он по сторонам и заметил, что кругом сплошь тишь да благодать, хипня и никаких гаденышей, тут-то и прозрел он, что есть нетронутый рынок, и решил быть гаденышом, а остальное – история шок-роковой музыки на телеканале “Видеохиты-1”. В общем, считай нас Элисом Купером. Так лучше?
– На самом деле да, немножко. Спасибо, Элис. Но ты ж не начнешь живым летучим мышам головы откусывать, правда?
– То был Оззи, кажется.
