Впрочем, пока она решила закрыть глаза и выбросить все из головы. Но даже в этом насильственном действе забвения, в попытке отмести в сторону она ощутила прилив возбуждения: образ ее жизни, такой предсказуемой, способен был впитать в себя нечто настолько из ряда вон выходящее. Эмер осознала, что намокла. Но не сексуально – вернее, не только сексуально. Это ее первородная душа сочилась навстречу жизни, и лишь так тело умело с этим сонастраиваться.
Здороваться с учениками этим утром оказалось до странного непросто. Эмер казалась себе неподготовленной, как актриса, забывшая текст. Эмер думалось, что дети с их незасоренными рецепторами унюхают в ней перемену, искажение, нечто непристойное. Мнила себе, что они смотрят на нее искоса, скептически склоняют головы чуть вбок. Но нет, не может такого быть. Это я проецирую, думала она.
Ее любимый ребенок Элис Фройндлих – хотя Эмер никогда не заводила себе фаворитов – возникла рядом с ее столом во время упражнения на чтение и спросила:
– У вас все хорошо, мисс Эмер?
Эмер на миг вообразила, как выкладывает юной Элис Фройндлих пошаговый отчет о событиях прошлой ночи, но, поскольку работу терять не хотелось, не стала.
– Спасибо, Элис, – ответила она. – Наверное, я не очень выспалась.
– У меня мамочка совсем не спит, если не свалит ум.
– Это что?
– Она всегда говорит: “Мне надо вали-ум”.
Эмер кивнула.
– Иди за свою парту, милая, у меня все хорошо.
– Ладно. Вот.
Уходя, Элис вручила Эмер блестящее красное яблоко. Типичный символ подлизывания к учителю. Эмер рассмеялась от невинности этого жеста.
Но погодите-ка, уж не символически ли коварен этот ребенок? Не наследует ли это яблоко тому, что было у Адама с Евой? С древа познания? Не намекает ли дитя, что Эмер утратила невинность, что ее совратил змей? Дитя, которое не знает, что такое валиум, – или знает? Не испытание ли этот их незатейливый разговор? Способен ли ребенок осознать громоздкий символизм этого яблока?
Эмер отгрызла здоровенный кусок. Яблоко было из тех ужасных рыхлых “ред делишес”, что смотрятся как самоцветы, а на вкус – как отсыревший картон, пропитанный заветренной фруктовой вытяжкой. Не яблоко, а какая-то красная полусъедобная фигня. Какой там символ добра и зла – символ того, чем яблоко прежде бывало. Жесткое, как камень, и Эмер почувствовала, откусывая, как заелозили у нее зубы. Осознала, что не ела со вчерашнего обеда. Преодолела яблоко вплоть до огрызка, черт бы драл любой символизм и вкус.
Раздался звонок на обед, Эмер извинилась и умчала в кабинет к Иззи. Сказала, открывая дверь:
– Я тут опять на того парня наткнулась.
– Наткнулась?
– Попунктно?
– Пункты нахер.
– Я наткнулась на него в подземке вчера вечером, мы потрепались и склеили друг дружку. Чуток.
– Вот это, я понимаю, недомолвочка.
– Я склеила почти полного незнакомца на “Эф”.
– Подумаешь.
– Вот вообще нет.
– Для тебя – да. Но одновременно и нет. Люди так делают. Это я тебе, как говорят профи, “открываю глаза на жизнь”.
– По-моему, люди так не делают.
– Нет, только зверушки. Правда? Странно было? Извращенненько?
– Да нет вроде.
– Рассказывай.
Эмер открыла рот, но наружу ничего не вышло. Наконец произнесла:
– Не знаю, как рассказывать про такое.
– Вот, показывай на Тряпичных Энн и Энди
[155].
Иззи вручила Эмер две набивные куклы, которые держала у себя в кабинете на случай, если ребенку трудно что-то рассказывать и нужен некий посредник. Особенно действенны они оказывались, когда требовалось разобраться в физическом столкновении, где к ребенку прикасался другой ребенок – или взрослый.
– Какая же ты засранка.
– Да, но я же твоя засранка.
– Фу.
– Давай на куклах. Своими словами.
Эмер прижала лица кукол друг к дружке.
– Очень хорошо.
Иззи взяла кукол и развернула их в позу “69”.
– Такое тоже было?
– Мы ехали в поезде!
– И что?
– Люди так делают?
– Может быть, я не знаю. Надеюсь, да.
– Ну, мы доехали на поезде до конца ветки. Встали между вагонами, чтобы нас никто не видел.
Эмер не понимала, зачем она врет Иззи, причин не было никаких, Иззи уж точно не стала бы ее осуждать. Может, ту тропку вранья Эмер расчистила сегодня утром с Коном, а теперь расширяла ее до двухполосной лжи. Так или иначе, суть того, что она Иззи излагала, было правдой, но Эмер почему-то не хотела сообщать, что привела Кона в свою постель, к себе домой. Вроде как это порочнее или блядовее? Порочнее и блядовее, чем трахаться с парнем, стоя в поезде? Эмер поражалась себе и сдвигу собственных ориентиров, всплывавших из подсознания.
– Вот так? – Иззи поставила кукол лицом друг к другу. Эмер взяла Тряпичную Энн, а Иззи – куклу-мальчика. Тряпичный Энди сказал: – Ты… куколка. Все получилось обалденно. Ты мне все швы порвала. Вернула Энди его тряпочку.
– Он так не разговаривает.
– А как он разговаривает?
– Не могу я так. Глупо это все.
– Ты будь им, а я буду тобой.
– Нет, не могу.
– Ладно, ладно, давай к списку по пунктам: совал ли он свое мужское в твое дамское?
– Да.
– Хорошо, я к такому не склонна, однако… – Иззи запела хорал из “Мессии” Генделя: – “Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя, Алли-и-илуйя-а-а-а…”
– Думаю, да.
– Ты думаешь? Ох, батюшки, не к добру это.
– В смысле, я думаю, мы это проделали. Нет, проделали, проделали, Иисусе, Иззи, я это сделала.
– И как оно?
– Отлично?
– Ты меня переспрашиваешь?
– Для стоячки в поезде – поразительно, да и у меня давно не было.
– Ну, с этим делом – как с катанием на коньках или нырянием. Нужно вводить поправочный коэффициент за сложность, умножать на него и так получать настоящую сумму очков.
К ним постучали. Иззи глянула в дверное окошко, никого не увидела, решила, что это ребенок, которого пока можно отшить – пусть Эмер выгрузит все целиком.
