– Видимо, мне тоже неловко. – Он улыбнулся.
От желания и предвкушения у нее закружилась голова.
– Ох, батюшки, вот те на, тебе-то и впрямь неловко.
– Не уверен, что мне вообще когда-либо бывало так неловко.
– Экий ты неловкий парень.
Теперь уже он выключил свет.
– Спасибо, – сказала она. – Мне за сорок.
– Я уже понял. Мне тоже. Тебе сорок с чем?
– Тридцать восемь.
– Едва-едва за сорок.
– Давай оставим эту тему?
– Можешь оставаться тридцативосьмилетней сколько влезет.
Его рот вновь нашел ее губы. Она ощутила, как раскрывается во тьме навстречу некоей синестезии: не совсем осознавала, где заканчиваются ее губы и начинаются его, что тут его тело, его удовольствие, а что – ее. Все казалось всеблагим безумием, сном наяву.
Снимая платье с ее плеч, он стряс ткань вниз по ее телу, а не стянул через голову, для этого ему пришлось преклонить колени, а когда платье пало грудой к ее ногам, он остался стоять на коленях.
Ей сделалось одиноко – пока его губы не соприкоснулись тихонько с ее животом, руки не взяли за задницу и не потянули трусики вниз, туда же, где легло платье, – к ее ногам, в накопление доказательств, как пророчество.
Эмер прикинула, достаточно ли она занималась последнее время физкультурой, но тут же велела себе заткнуться и получать удовольствие. Язык Кона затрепетал у ее пупа, приятно, пусть Эмер и забеспокоилась, не свалялся ли там пух; впрочем, не успела она пошутить, Кон продолжил путь на юг, до последней станции на этой ветке. Он стоял на коленях перед ней, словно она – некая богиня, и от молитвы его языка она ощущала себя божественной. Как же давно этого не было, как же, нахер, давно. Эмер чуть не плакала.
– О боже, – произнесла она, – о боже.
Не сейчас. Нельзя поддаваться пока. Она опять включила свет. Он прервал молитву на миг и поднял взгляд. В его глазах она увидела, что он полностью осознает потешность своего положения у ее ног, и оценила это по достоинству.
– Неловко, – повторила она.
– Я знаю, – пробормотал он, – мы это уже обсудили.
– Просто хотела глянуть, как ты смотришься с бородой. – Тут они оба расхохотались.
Смеясь, он встал и снял рубашку. Она с облегчением увидела, что и он не в лучшей форме. Жирным не был, но и к спортзальным нарциссам не относился.
– Разглядываешь тупак-Шакур?
[146] – уточнил он.
– Няма-няма, – отозвалась она.
– Няма-няма?
– Понятия не имею, откуда это взялось. Кажется, моя мама так говорила, когда на экране возникал капитан Кёрк из старого “Звездного пути”.
– Вот это, – рявкнул он, подражая знаменитому отрывистому, дерганому стилю речи Уильяма Шетнера
[147], – самое. Сексуальное. Из всего. Что я. Когда-нибудь… слышал. – Он вновь поцеловал ее – глубоко и тщательно, и Эмер показалось, что у нее сейчас вскроется голова. У квартиры снесло крышу, и стало видно звезды. Одним движением он снял штаны и трусы.
– Ловко, – сказала она.
– Дома репетирую.
– Устраивайся поудобнее.
– С удовольствием.
Эмер подумалось, что они прямо-таки комический тандем, но не понимала, кто из них пишет текст. И к тому же они словно менялись ролями: в одном скетче он был простаком, она – паяцем, а следом наоборот. От этого голова шла кру́гом и сбивало с ног – так, что лучше не бывает. Он потянулся выключить ради нее свет, и на этот раз уже поменялись ролями: она его остановила. Член у Кона полностью встал, красивый, настойчивый, он вроде как показывал на что-то интересное в небе. Эмер взялась за него – будто пожимая руку чужаку. Приятно познакомиться, любезный сударь.
Ей вспомнилось занятие в колледже, и не какое-нибудь, а по Милтону и его искушению Евы в “Потерянном рае”. Что ж, не слишком-то и странно, если вдуматься. А еще она вспомнила, что искушение Евы змием началось с его языка, со слов, и далее установилась непрерывная связь, сперва речевая, а затем половая. Именно связь привела к падению Евы, она ее сделала человеком. Связь. И Эмер этой ночью вновь проходила путь к человечности.
– Мне пока надоело болтать, – сказала она. – Веди меня в постель.
Ему хватило мужества сделать, как велено.
Так закончилась речевая часть программы того вечера. Оттуда и далее связь сделалась физической и безмолвной, пусть и перемежавшейся многими стонами. Любовью они занимались, как давно женатая пара, по-прежнему влюбленная. Словно это старая импровизация. Пылкая, но умелая. То, что было правдой в первом поцелуе, оказалось правдой во всем том, как они касались друг дружки, будто оба поднаторели во взаимном искусстве. Как такое возможно? Эмер бросила задавать вопросы: ответы, пусть и зачаточные, были очевидны, и она той ночью с удовольствием оставила их непроизнесенными.
Когда все у них завершилось, Эмер все еще не насытилась, но хотела поспать. Спать с ним она боялась, боялась, что тело ее станет исторгать звуки и запахи, пока она без сознания, и его это отвратит. Хотелось уйти в некий глухой биологический отказ. Он сказал:
– Я плохо засыпаю.
– А я нет. И снятся мне безумные сны.
– Хочешь, я останусь?
– А ты хочешь остаться?
– Конечно.
Оба опасались показаться другому оскорбительными – близость их случилась так быстро и яростно, что ощущалась едва ли не стыдной и неожиданной, а значит – подозрительной. Эмер осознала, что хочет либо чтобы он остался навсегда, либо чтобы убрался немедленно, и ни ту ни другую мысль она не собиралась произносить вслух никогда.
– Можешь сделать одолжение, раз так? – спросил он.
– Наверное.
– Можешь меня убаюкать?
– Убаюкать?
– Оно помогает.
– Я толком песен-то не знаю.
– Не знаешь песен? Не может такого быть. Нет таких людей, кто не знает песен.
– Знаю “Кашмир”, на уке.
– Зеппелиновский “Кашмир”?
[148] А я-то тебя определил как девушку-“депешистку”.
