– Вы с ней знакомы?
– Нет, сужу по ее шедеврам.
– Тогда откуда вам знать?
– Вы правы. Неоткуда.
– Он ей и задницу делал.
– Нет. Хватит.
– Он ей титьку в задницу загнал. Или что-то типа того.
Эту последнюю фразу Эмер не смогла не вообразить зрительно – в отрыве от медицинской процедуры, как несуразное половое взаимодействие, что ли. Принялась истерически хохотать.
– Он ей титьку в задницу загнал? Убиться можно.
– Оставьте себе карточку.
Мэй Вонг отправилась прочь со своими поддельными титьками, в красном шелковом платье и на пятидюймовых каблуках, вычисляя и обходя ямы в тротуаре Чайна-тауна, словно у нее в каблуках имелись локаторы. Эмер ощутила слабость, будто надвигался очередной припадок, а может, он уже был в разгаре: она ощутила нелепую возвышенность души, что стремительно пролетела бумерангом от Христа к Кардашьян. Хотелось сесть, да побыстрее, а потому она опустила зад прямо посреди улицы, в руке – карточка специалистки по отводу любовниц. И ни Хана Со-ло, ни поездки домой, прочь от этой странной ночи, не предвиделось.
Со своей точки обзора на асфальте Эмер видела вход в подземку, и это показалось ей хорошей мыслью. Эмер встала, дошла до конца квартала и спустилась под землю. Ей тут же стало лучше. Скоро будет дома. В поезде оказалось немноголюдно. Ум Эмер был целиком занят, этим вечером китайских фейерверков он сыпал искрами во все стороны. Перевалило далеко за одиннадцать.
Эмер закрыла глаза, решив, что по дороге домой можно и подремать. Вопреки себе, по чистой привычке, все же сперва поискала взглядом, нет ли чего почитать, и обнаружила очередной “Ход мысли”.
Прости мне эти резкие слова. Откуда знать тебе привязанность мужчины к тем, кого любил, той болью, что они дарили, или же болью, что дарил он сам, – причуды боли.
Опять Йейтс. Машинист на этой ветке – явно не экзистенциалист, а ирландский романтик. Эмер подумала об отце с матерью, подумала о себе, вроде бы не обремененной подобными причудами, от чего нисколько не легче. ГТУ, должно быть, подсело на Йейтса, размышляла она, но это уж всяко лучше, чем Билли блядь Коллинз
[141], как ни крути. Принялась задремывать – поразительная штука все-таки, что мы способны спать в таком грохоте, на ходу, когда вокруг столько посторонних.
Через несколько остановок двери открылись и вошел Кон. Опять. Эмер ощутила всем телом волну удовольствия. Кон же так поразился, увидев Эмер, что ему прищемило дверями плечи, и пришлось дернуться вперед, чтобы его не оставили на перроне – или не раздавили. Кон сел рядом с Эмер.
– Эму, – произнес он, – я за вами не таскаюсь.
– Я не жалуюсь.
– Вы что-то припозднились.
– Вас это как-то задевает?
– Наша с вами первая размолвка.
Оба рассмеялись.
– Вы мне не позвонили, – сказал он.
– Наша вторая размолвка. Как-то не получается у нас.
– Почему вы не позвонили?
– Не знаю.
– Не знаете?
– Нет, честно, не знаю. Хотела.
– Ладно. Ладно. Вы хотели, мне этого достаточно.
– Но что-то меня остановило.
Кон кивнул. Казалось, он понимает, о чем она, пусть сама Эмер толком этого не понимала. Ловко.
– Последние несколько недель, – продолжил он, – я ловлю себя на мыслях о вас. Не знаю почему. Сидеть тут с вами – такое дежавю. У меня такое чувство, будто у нас так уже было. Но больше ничего знакомого, кроме вас. Дежа вы.
– Пошлятина.
– Да и подумаешь.
Она улыбнулась.
– Я отчетливо понимаю, что вы имеете в виду.
– Правда?
– Типа того.
– Типа вроде как.
– Моя остановка скоро.
– Не уходите.
– Да?
– Ага.
Он взял ее за руку, показывая на карту метро напротив:
– Гляньте-ка, правда же похоже на старую обучающую игрушку – “человек-невидимка” называлась, по-моему? Где можно сквозь прозрачный пластик разглядеть все вены и органы?
– Да, у меня в классе такая есть.
– Вы преподаете медицину?
– В первом классе. Очень похоже, впрочем. Много общих точек. Особенно в смысле прямой кишки. – Эмер пожалела, что они едут не каким-нибудь европейским поездом, когда в любую минуту мог бы появиться сдержанный профессионал с предложением коктейлей. – Вероятно, можно было бы решить, – продолжила она, – что все линии подземки подобны артериям, какие качают кровь под кожей, а мы, пассажиры, – как раз эта кровь, а сердце, наверное, – сознание, намерение, словно какой-нибудь бог, что направляет всех нас, странников, друг к другу или прочь друг от друга.
– Мне тут нравится, потому что дешево. – Кон насмешил Эмер, но вместе с тем дал понять, что ее фантазию усек. – А еще это похоже на линии на ладони, по которым можно читать судьбу. Докуда этот поезд идет? – спросил он, ведя пальцем по воображаемому маршруту на ее ладони.
– До Ямайки.
– Ха! До Ямайки.
– Что смешного?
– Когда я был маленький…
– Вы росли на Манхэттене.
– Откуда вы знаете?
– Понятия не имею.
– Так и было, я рос на Манхэттене и обожал динозавров. Улавливаете, к чему я?
– Нисколько.
– Если ты городской мальчишка и любишь динозавров, куда подашься?
– На Бродвей?
– Нет. Смешно, но нет.
– В Музей естественной истории?
– Конечно, да. А поскольку мама у меня ирландка – прямо из Ирландии…
– У меня отец ирландец.
– Это чья сейчас байка?
– Не знаю.
– Так вот, мама моя, лет пять как убравшаяся из деревеньки под Дублином, живет на углу Одиннадцатой и Авеню А. Для нее подземка всякий раз целое приключение, как для средневекового рыцаря поход – или как подвиги Геракла. Когда мы не укатывались аж до “Стадиона янки”
[142], можно было считать это победой.
