Эмер понимала, что это ее подвижный ум проецирует ассоциации – она же только что сама думала о смытых в унитаз аллигаторах, верно? Египетское общество и религия – часть программы преподавания в первом классе: младенцы изучают младенчество цивилизации. О Собеке она знала. Изида. Загробный мир. Эмер сморгнула, и Собека не стало – она вновь видела человеческое лицо, а затем и сам мужчина, и его блестящая штучка исчезли, замелькали позади металлических опор и растворились в темноте, поезд мчал дальше.
Что за история у этого бездомного парня? Почему ей захотелось ему эту историю приписать? Чтобы свалить на него вину – он заслужил свою судьбу. Способна ли она сострадать без поэтических преувеличений? Почему бы просто не помочь? Просто взять да помочь. Столько всего в нью-йоркской жизни вынуждало отводить взгляд – отводить его от боли и несчастья, от чужого страдания, просто от обилия возможных историй, какие прут на любого человека ежедневно. Можно открыться и всем сострадать – и тем самым взорвать себе душу в клочья, чтобы ее обездвижило, – а можно отвернуться и думать о птенце ворона у себя в квартире. Почему Эмер проще открыть сердце ворону, но не возлюбленному, ворону, но не бездомному человеку на заброшенной платформе? Чего ради превращать бездомного в мифическое божество? Беспредельно ли ее сердце – или определенного размера, да и только?
Ее ли сердце или же фантомное было одержимо Корвусом, ее мальчиком, – она вскинула взгляд, пытаясь встряхнуться, словно мокрая собака, сбросить с себя эти липучие фантазии, нарушить ход именно этих мыслей, и тут увидела напротив человека, красивого мужчину. Он показался знакомым. Еще один знакомый чужак? Она его на этой ветке прежде не замечала, это уж точно.
И тут до нее дошло.
То был мужчина из ее сна – ну, в смысле, из того, который она видела уже не раз; мужчина, которого ее ум именовал Коном. Неоспоримым фактом это не было, но Эмер знала, знала, что это “факт сердечный” – знание нутром. В мыслях у нее был образ человека из сна. Этот образ – или сам человек – был рожден в ее мыслях, и, раз уж замыслился, раз-мыслиться не мог.
Возможно, – и это вероятнее, – она этого парня уже видела, то ли в подземке, то ли еще где, и почему-то он произвел на нее впечатление, вот она и увидела его во сне. Очевидное объяснение. Но все равно жуть как странно. Эмер прошептала вслух как вопрос:
– Кон?
В этот миг человек напротив вскинул взгляд. И улыбнулся.
Дражайший Фелляцио
Прошла пара недель, Корвус рос и, судя по всему, благоденствовал. Эмер уже не надо было срыгивать для него, он ел кашицу из семян и ягод, которую она месила ему в блендере. Как-то раз в четверг Эмер вызвали на подмену в шестом классе, на урок английского. Это был класс Иззи, она вела его в довесок к своим обязанностям школьного психолога. Иззи захворала и позвонила Эмер – выпросить одолжение. И пока нянечка стерегла ее младшеклассников, Эмер пасла детей постарше.
Им дали задание сочинить письмо от одного персонажа “Ромео и Джульетты” другому. Хорошая затея – дать персонажам второго плана слово, плотность и трехмерность, каких им обычно не доставалось в ходе истории; чем-то подобным руководствовался Стоппард, сочиняя пьесу “Розенкранц и Гильденстерн мертвы” – что у пешек тоже есть мечты и страхи, как и у ладей и слонов, королев и королей. Иззи – смышленая учительница.
Одна ученица прочла письмо, адресованное Кормилицей Аптекарю, позаботившись дать героям имена – Мэри и Стив; то был обширный аптечный заказ, написанный шекспировским языком XVI века в форме потока сознания, сопровождавшийся жалобами на больные ноги. Весь текст был украшен сокращениями, какими щедро наделила язык СМС-переписка: “О, лают мои псы, емж
[96] (Стив-о!)… тритоны твои как? Свежи ли? Моя хозяйка ща вся на ССЛ и СУВО
[97], но все же отложи тритоньих глаз четыре дсвд
[98]”.
Далее пришел черед следующей депеши, встал мальчик с задней парты, сама невинность и серьезность, и объявил, что прочтет письмо Меркуцио. Эмер кивнула. Ей не чужда была всеобщая любовь к остроумному Меркуцио, свойственная всем, кто выбрал английский своей специальностью, она жалела, что этот герой не дожил до времен, когда ему выделят собственное средство самовыражения. В том, как Шекспир подробно проработал второстепенного персонажа, который умирает так скоро, Эмер видела едва ли не глубочайшую мудрость всей пьесы, – да во всем шекспировском наследии в самом деле: лучшие и умнейшие совсем не всегда дозревают до полного величия, есть случайная трагедия и случайный рок, а самого смышленого, потешного и находчивого персонажа во всей пьесе – и, если взять шире, на всем белом свете – могут убить в ходе дурацкой семейной ссоры, затеянной парой бестолковых похотливых подростков.
Такова сокровенная и сокрушительная правда: не только хорошие люди умирают молодыми, но и лучшие, умнейшие, храбрейшие, ярчайшие. Эмер понадеялась, что выданное школьникам задание позволит им коснуться этих тем, и тут мальчик объявил, что письмо будет “от Меркуцио его кузену Фелляцио”.
Удар оказался настолько неожиданным, что Эмер по-тюленьи тявкнула смехом и разразилась судорожным хихиканьем. Прошло секунд десять, не меньше, прежде чем ей удалось расслабить диафрагму и осторожно перевести дух, и это, увы, породило новый приступ хохота. Сквозь слезы оглядела она класс, который по большей части оторопел от ее веселья, мальчик же шутить, очевидно, не планировал и, более того, вид имел слегка обиженный.
– Мне заново начать? – спросил он. – Это письмо, написанное Меркуцио его кузену Фелляцио…
– Нет! Заново не надо! – удалось выкрикнуть Эмер. – Хорошо, хорошо, продолжай оттуда, где остановился…
Мальчик сглотнул, растерянно сморгнул, откашлялся.
– Ладно… “Дражайший Фелляцио”…
Эмер буквально сложилась пополам. На этот раз, впрочем, смешным ей показалось слово “дражайший”.
– Подожди, остановись, пожалуйста… ох батюшки, время-то бежит… – До конца урока оставалось целых двадцать минут. – А давайте остаток урока посвятим самостоятельной работе, ладно? Сегодняшнее домашнее задание поделаем. – Ей удалось добраться до двери и выйти в коридор, где она смогла позволить себе еще парочку припадков смеха. В некотором смысле она навеки останется пятилетним ребенком. Иисусе. Подумала, что опять будет хохотать, когда возьмется пересказывать эту историю Иззи.
Эмер встрепенулась: по коридору до нее донеслась тяжкая поступь, и показалось не самое долгожданное лицо Сидни Кротти, коротышки-директора школы Св. Маргариты. Грохот, предварявший появление Сидни, происходил от тяжелых фликов на обуви директора – таков был давний секрет Полишинеля и повод для постоянных шуток всей школы. К четвертому классу большинство детей разговаривали с директором глаза в глаза. Ни единая живая душа ни разу не видела Сидни босиком или не обутым в тяжелые черные туфли с двухдюймовыми каблуками и трехдюймовыми платформами.
