И вот это ранило Эмер до глубины души – этот разрыв с отцом в черно-белых тонах юного ума: недотягивает она, ни в отцовских глазах, ни в божественных, поскольку девчонка, и она по-своему очень лично, необратимо и упрямо восстала против Бога. Не желает она служить, и ее non serviam
[75] обрело вид зачитанного до загнутых уголков, пожелтевшего тома в бумажной обложке – “Мифология: нетленные истории о богах и героях” Идит Хэмилтон
[76]. Эта книга заменила Эмер Библию.
И тот же догматик Джим Ганвейл, который скорее умрет, чем увидит, как его дочь впала в протестантизм, теперь пылко увлекался языческим фольклором Джинь-джинь. Судя по всему, мананангал – злобное чудище-людоед, способное отрывать собственное туловище от ног, выпускать здоровенные крылья, как у летучей мыши, и пари́ть в ночи в поисках жертвы. Добыча этого чудища – в основном спящие беременные женщины, мананангал выпускает свой язык-хоботок и высасывает сердце плода. Эмер с облегчением узнала, что мананангал, как и балканский вампир, не выносит чеснок и солнечный свет. Вот поэтому у отца над изголовьем висят чесночные зубчики.
Эмер склонилась к отцу и сказала:
– Привет, пап.
Он вытянул шею, словно дочерина голова заслоняла на телеэкране что-то очень важное, а не вот этот сморщенный большой палец в парике из натуральных волос – Шона Хэннити
[77]. Эмер полистала свою библиотеку “Киндл”, поискала, что бы такого почитать отцу, надеясь, что завладеет его вниманием прежде, чем появится очередная напыщенная говорящая голова.
Не замечая Эмер, отец сказал:
– Не могу вспомнить. Не могу…
– Что не можешь вспомнить, папуль?
– Не могу вспомнить, когда в последний раз с кем-нибудь переспал.
– Ой-ёй, пап.
Джинь-джинь захихикала, как дебютантка:
– Ой, мистер Ганвейл.
– Не будь такой цацей, Билл.
– Я женщина, папуль.
– Еще бы, Билл, если тебе так нравится. Тут-то и конец всей Америке. Брюс Дженнер
[78]. Не желаю я говорить “Кейтлин”.
– Все нормально, папуль, говорить “Кейтлин” необязательно.
Джинь опять захихикала. Она вообще много хихикала, но на самом деле была крепким орешком. После таких вот обменов репликами Эмер случалось плакать, случалось и смеяться, а затем отчитывать себя за этот смех.
Но все, что слетало с губ ее отца, могло быть намеком на то, чего Эмер не хватало. Она вцеплялась в немногое им сказанное и теребила добычу, как пес, пыталась добыть сердцевину из разгрызенной косточки, извлечь значение, обнаружить человека, которого она когда-то знала, во всяком хламе, что сыпался из его уст. В ее детстве отца ей не хватило, она с ним не наигралась, хотела добавки, и из-за этой нужды им друг с дружкой было неловко, даже когда он стал вот таким, как сейчас. Он не хотел, чтобы его просили о чем бы то ни было. Не хотел он чувствовать, что в чем-то недотягивает. Время от времени она пыталась его подталкивать.
– Слушай, папуль, а у тебя дочка есть?
– Да, есть.
– А как ее звать? – Краем глаза Эмер видела, как Джинь-джинь вскидывает руку – рьяная школьница, ни дать ни взять. – Джинь! Не подсказывай ему…
Добросердечная Джинь-джинь нередко подбрасывала ответы, словно все это телевикторина и можно обратиться к помощи друга.
Отец говорил:
– Эмер.
Джинь-джинь хлопала в ладоши, и вид у нее был такой, будто она ждет, что с потолка посыплются конфетти и воздушные шарики.
– Я – она?
– Не говори чепухи.
– Где она? – Эмер завладела его вниманием. Такое случалось все реже, и она решила не отступать.
– Не знаю, братец, пропала в бою.
– Я – Эмер.
– Билл, не время сейчас для саморазоблачений.
– Ну а что эта Эмер? Она какая вообще?
– Ты к чему клонишь, Билл?
– Не знаю… Она кулема? Разочаровала тебя?
Эмер не понимала, откуда это взялось. Джинь-джинь вздохнула.
Отец сосредоточился на ней и произнес:
– Нет, но ей кажется, что да.
Эмер всхлипнула. Такого она не ожидала. Она-то рассчитывала на Альцгеймера влегкую, а получила Альцгеймера с отягощением.
Не раз и не два отец был ей заступником. Эмер в детстве витала в облаках и иногда путала грёзы с действительностью. Мать это в ней терпеть не могла, словно такое угрожало ее собственной хрупкой связи со всамделишным, и потому отвела семилетнюю Эмер к психологу, чтобы ребенок “прекратил ворон считать”. Как будто Эмер это делала матери назло. С психологом Эмер разговаривать понравилось и проходить тест Роршаха по картинкам, разложенным на столе перед ней, понравилось тоже, но она все равно понимала, что ее мечтательность делает ее немножко не такой, как все.
Взяли ненужные анализы. Эмер продолжила сновидеть наяву и даже пережила парочку припадков поздней ночью, лежа в постели, но матери о них ни слова не сказала. Небольшие легкие припадки у нее продолжались и по сей день, она их про себя именовала своими “тайм-аутами”.
Маленькой Эмер показали рентгеновские снимки ее мозга, мать тыкала в них пальцем и приговаривала:
– Смотри, они идеальные, прекрасные.
Но доктор возразил:
– Вообще-то нет. – Показал на крошечную тень в височной доле у левого уха, которая его не слишком беспокоила, однако биопсию сделать все равно придется.
Эмер те снимки заворожили – черно-белая симметрия мозга, похожего на половинку дыни, левое и правое полушария, – и она спросила, что это за связующая ткань между ними. Сосредоточилась на этом. Связь. Ей сказали, что это мозолистое тело, Эмер поставила себе диагноз и обратилась к матери:
– Левая часть не спит, а правая – она для сна и снов, и у большинства людей этот мост закрыт, а у меня нет. Поэтому некоторые могут ходить туда-сюда. У меня мост открыт. – И хотя с ней, вероятно, что-то могло быть катастрофически наперекосяк, она увидела, что мама плачет от благодарности за этот чудной самодиагноз.
