Калла села в кресло, в котором отец обычно читал, и откинулась на спинку. Серовато-зеленый бархат, отделанный черным шнуром, износился на подлокотниках и сиденье. С подголовника свисала кружевная салфетка, и так всегда было со времен ее детства. Когда у отца в юности еще была грива черных волос, он пользовался макассаровым маслом, чтобы заглаживать ее назад, поэтому мать Каллы вешала салфетки на спинки кресел, предохраняя обивку от пятен.
Столик рядом с торшером был завален книгами. Большинство книг Сэма уже перекочевало в комнату Каллы – отец отдал их ей, когда она начала работать режиссером. Сэм был опытным учителем и знакомил Каллу с Шекспиром постепенно: сначала сонеты, потом комедии и, наконец, трагедии.
Риверсайдское издание Шекспира удерживалось от рассыпания широкой репсовой лентой: книга состарилась и износилась. Калла не осмелилась развязать ленту, зная, что отцовские заметки на полях снова разобьют ей сердце. Ей не нужны были подсказки, чтобы понимать отца, но они открывали пласты его размышлений. Неважно, сколько раз Сэм перечитывал пьесу, ставил ее или смотрел в другом театре. Он всегда находил что-то новое в тексте. Он так и называл чтение – «процесс открытия». Но Калла была слишком измотана, чтобы открывать новое сейчас.
Пачка писем от сестры Джин Клин, с обратным адресом колледжа Святой Марии в Саут-Бенде, штат Индиана. Сестра Джин была любимым американским шекспироведом Сэма, и они годами переписывались. Сэм познакомился с монахиней, когда приехал на гастроли в Индиану. Сестра Джин предлагала свое прочтение текста и рассказывала о постановках, которые видела по всему миру.
Калла взяла верхнюю книгу из высокой стопки, лежащей на тумбочке. «Жизнь в шекспировской Англии» была библией Сэма. Он регулярно обращался к ней, рекомендовал актерам и делил ее с Каллой. Сэм настолько часто цитировал Джона Довера Уилсона, словно тот сам был Шекспиром. Калла пробежала по тексту книги, останавливаясь на мыслях отца за несколько дней и часов до его смерти.
У Сэма была давняя привычка закладывать страницы спичками, обрывками газеты, старыми счетами и даже косточками для воротничков. Дочери дарили ему красивые закладки, но те так и лежали нетронутыми в верхнем ящике комода, рядом с праздничными запонками.
Книга Джона Довера Уилсона читалась так часто, что корешок пришел в негодность и раскрытый разворот ложился плоско, как карта. Сэм часто писал замечания по-итальянски и, следуя привычке ласково называть жену Bella
[93], добавлял это прозвище и к именам дочерей. Калла нашла послание для себя самой на конверте от ежемесячного счета за электричество. Отец нарисовал монокль на фигурке Редди Киловатта, сопроводив его пометкой: «Калла Белла – стр. 288».
Каллу охватила дрожь, когда она листала страницы. Отец нарисовал стрелку, указывающую на абзац, и начертил вокруг него треугольные флажки вроде елизаветинских вымпелов.
Название было уместно, но рядом Сэм написал Fine, и Калла мгновенно догадалась, что это было итальянское слово и в переводе означало «Конец». Она читала:
И тогда Смерть, и только Смерть может вдруг заставить человека познать самого себя. Она говорит гордым и высокомерным, что они всего лишь подлы, и посрамляет их во мгновение, заставляет их рыдать, жаловаться и каяться, о да! И даже ненавидеть былое блаженство. Она оценивает богатых и превращает их в нищих, нагих нищих, которых теперь заботит только щебень, забивающий им рты. Она держит зеркало перед глазами самых красивых и заставляет их видеть свое уродство и низость, и они признают это. О как красноречива и справедлива могучая Смерть! Каких ничтожных ты убедила, каких ничтожных ты прикончила и каких в мире ублажила тем, что исторгла из него и презрела. Ты собрала немыслимое величие, всю гордыню, жестокость, амбиции человеков и покрыла все это двумя краткими словами Hic jacet
[94].
Сэр Уолтер Рэли.
«История мира», 1614
Под выдержкой из книги Сэм добавил примечание для Каллы: «Не бойся смерти. Я не боюсь. Она страшна, но только для тех, кто прожил, служа злу. А ты не станешь ему служить. Папа».
Калла закрыла старую книгу и положила ее рядом с собой. Она была благодарна отцу за все. И чувствовала благодарность к матери, которая так сильно любила отца, что пожертвовала всем для него и главного дела его жизни. Калла была благодарна и Елене, и Порции за то, что жизненные ценности сестер отличались от ее собственных и потому они оставили ей родительские вещи, которые она хотела больше всего, для них, по счастью, не представлявшие интереса.
Калле остались библиотека отца и коллекция суфлерских экземпляров пьес с его заметками на каждую постановку, которую он режиссировал за долгую свою театральную жизнь. Ей также достались материнская корзинка для шитья и флакон Trapиze de Corday с капелькой духов на дне янтарной бутылочки.
Еще Калла вовремя вспомнила, что нужно забрать ножик с красной ручкой из ящика кухонного стола. Нож был ее первым воспоминанием. Ей было четыре года, дело происходило на заднем дворике дома на Эллсворт-стрит. Мама налегала на этот ножик, деля спелый персик для дочерей летним полднем. Прелестные руки Винченцы Борелли летали с проворством, лезвие ножа орудовало над фруктом, погружаясь в золотисто-розовую мякоть.
Винченца дала каждой дочери по ломтику, подцепила косточку на кончик ножа и выбросила ее на клумбу. Калла помнила, как летела косточка и как упала вдалеке. «Посмотрим, что из нее вырастет», – сказала мама. Ночью Калле приснилось дерево в саду, раскрашенное дерево-декорация из папье-маше, с коричневыми бархатными ветками, листьями из золотой фольги и ягодами, сделанными из красных стеклянных бусин. Все полагали, что художник в семье – Сэм, но именно мать Каллы разбудила в ней воображение.
Елена настаивала на столовом серебре матери, а Порция – на свадебном хрустале с каемкой из настоящего золота. Еще были лампы из итальянского алебастра, покрытые шелковыми абажурами, и флорентийские кабинетные столики. Их сестры тоже хотели. Не чайная чашка или предмет обстановки нужны были Калле, чтобы помнить родителей. Ей оставались те инструменты, которыми они построили свои романтические мечтания. Винченца создала дом и сад, радовавшие Сэма, пока тот создавал театральные постановки, что воспевали любовь, жизнь и мужество и могли родиться только в сердце человека, живущего в любви.
Калла не ждала от сестер понимания ее чувств – они покинули этот старый дом, театр и Саут-Филли, не оглядываясь назад. Елена и Порция беспокоились, что Калла живет прошлым, как их отец, одержима Шекспиром и не вырвется из-под его тяжелой десницы до конца дней. А Калла надеялась, что так и будет. Она хотела походить на молодого Сэма, нашедшего смысл в театре и в нем же обретшего мудрость к концу своей жизни.
По крайней мере, Елена и Порция понимали, что эта красота побудила их родителей создавать красоту. И, как вкус спелого персика, поделенного между сестрами давним летним днем, сладость воспоминаний сможет снова порадовать их. И Каллу тоже, и она будет за это благодарна. Но поскольку Калла была еще и художником, то она принимала и все остальное, ту часть плода, которую никто не хотел, – вмятины на кожуре, листья, стебель, чтобы все осмыслить. И косточку, из которой что-то могло вырасти. Во всем был смысл, и работа художника – его найти.
