– Надеюсь, я не помешала, – сказала Роза Де Неро за спиной у Каллы.
– Конечно, нет.
– Я не успела на похороны, но хочу принести мои соболезнования.
– Мы ценим это, Роза.
– Вы принесли цветы. Тут горы цветов из церкви, а вы купили еще, – заметила Роза.
– Это были не те цветы.
– Фальконе на все похороны поставляют одно и то же.
Калла сказала:
– Моя сестра ходила в школу с его дочкой, и та сейчас ведет дело.
– Везде приятельские отношения. Это проблема в Саут-Филли. Обращаются только к тем, кого знают. Никакой свежей крови. И все делают одно и то же, – вздохнула Роза. – Наверное, ваш отец любил каллы. И вас так же назвал.
– Так меня мама назвала. Она отступила от плана. Отец называл моих сестер именами шекспировских героинь. Я – младшая, и мне суждено было стать Оливией.
– Из «Двенадцатой ночи»!
– Ну да. Но мама сказала – нет. Она сказала – мы можем работать для театра, жить для него и пожертвовать всем для него, но за Шекспиром не останется последнее слово во всем, что мы делаем. Так что меня назвали в честь маминого любимого цветка. Это был единственный случай, когда мама взбунтовалась. Насколько я знаю.
– Она бы, наверное, одобрила продажу театра.
– Что?
– Вы же продаете театр.
– Где вы это слышали?
– Может, я ошиблась, – нервно сказала Роза.
– Мне бы очень хотелось узнать, где вы это слышали.
– Обычные сплетни. Касса пустует в последнее время. И теперь, когда ваш папа умер, зачем держать театр – такие ходят разговоры. Все обсуждают будущее.
– Что это значит?
– Фрэнк Арриго пригласил инженера осмотреть здание.
Калла догадывалась, что Роза – не самая сообразительная в театре, но определенно даже Роза знала, что Калла и Фрэнк встречаются.
– Про это я знаю. Фрэнк привел инженера оценить, сколько будет стоить отремонтировать театр. Это была моя идея. Я попросила Фрэнка помочь.
– Да уж, от души помог, как я погляжу. Он заказал стенобитный шар и бульдозер.
– Что вы хотите сказать?
– Фрэнк Арриго собирается снести театр и построить жилой комплекс. Инженер сказал, что отремонтировать театр слишком дорого. Фрэнк ответил, что это уже не имеет значения. Он сносит все строение.
– Он так сказал?
– Своими ушами слышала. И что вы с ним согласны. Я подумала, что он и вам так сказал. Все говорят, что вы за него замуж идете. Вот и славно. Это не мое дело, но думаю, что вам стоит покрепче за него держаться. Высокий мужчина в Саут-Филли – редкость.
Около креста Воскресения Господнего, на другом краю кладбища, стоял склеп семьи Палаццини. Сооружен он был из каррарского мрамора и открывался черными чугунными вратами изысканного литья, сделанными руками патриарха семейства Доменико Микеле – одного из двоих, лежащих в склепе. Рядом с ним покоились останки его внука, Ричарда, которого все знали как Рики, сына Нэнси и Майка, погибшего во время Второй мировой войны. Склеп был достаточно велик, чтобы вместить восьмерых членов семьи, в порядке убывания. Остаткам клана Палаццини предназначались места за склепом, а когда и они заполнятся – на участке за церковной стоянкой. Распоряжения были сделаны до того, как Дом и Майк разбежались. Они могли не разговаривать друг с другом в этом мире, но в мире ином им придется лежать рядом.
Джо Палаццини нарвала в саду большой букет, завернула его во влажную газету и отправилась на кладбище, чтобы украсить склеп. Ее летний сад уже начал свое буйное цветение. Лазоревые гортензии еще никогда не были такими пышными, а их лепестки – такими нежными.
Когда Джо шла по тропинке к могиле, она увидела Каллу Борелли и вспомнила, что надо бы послать открытку с соболезнованиями в дом покойного. Пусть они не слишком хорошо знакомы, но Калла – друг Ники, а это означало, что Джо она небезразлична.
Джо остановилась у колонки набрать воды в банку. В одной руке она несла букет, бережно, словно новорожденного, а банку – в другой. Завернув за угол, она увидела Нэнси Палаццини, сидящую на мраморной скамейке у склепа. Инстинкт подсказывал ей, что лучше развернуться и пойти домой, а цветы возложить потом, но Джо решила не откладывать это дело.
– Доброе утро, Нэнси, – поздоровалась Джо с женой своего деверя.
Нэнси глянула на нее, утирая слезы.
– Привет, Джо.
– Гортензии удались в этом году. Я послушалась Сола Спатуццу и удобрила землю кофейной гущей, когда растаял снег, и только погляди на этот цвет.
– Такой голубой.
– Как небо в сумерках.
Джо расправила цветы в вазе – металлическом конусе в центре железных врат – и подлила туда воды до самой кромки. Она отступила, потом снова подошла, переместила цветы по-другому и развернулась, чтобы уйти.
– Спасибо тебе, Джо. Сегодня шесть лет, как погиб Рики.
– Сегодня?
Нэнси кивнула. Джо села рядом с ней.
– Не могу даже представить.
– И не надо.
Годы отчужденности опустились на них, как тяжелый туман. Время никуда не ушло, не изменилось, не растворилось в воздухе. Женщины чувствовали бремя отчужденности каждый день, ежедневный груз вины.
Нэнси и Джо кое-что значили друг для друга, они были не просто женами двух братьев. Они вышли замуж почти одновременно и родили первенцев почти в одно время. Когда они шли рядом с колясками, шутки уже были наготове: «Девушки, вы чем таким сдабриваете свою подливку, что мужчины Палаццини делают только мальчиков?»
Нэнси и Джо поддерживали друг друга, когда малыши заболевали, и позднее, когда двое из их мальчиков в двенадцать лет решили угнать такси из парка родителей и катались, пока их не поймали полицейские в Куинз-Виллидже.
Женщины много думали о связи, которая прервалась, когда братья поссорились. Почему они не постарались все это уладить? Может, тогда у них было слишком много работы и они не могли взвалить на себя еще одну – восстановление мира? И глупо было утешать себя, что их дружба разрушилась по ничтожнейшим причинам, они все-таки отличались друг от друга и вели себя по-разному, а когда мужья ругались, они тоже находили причины питать гнев, а не смирять его.
Джо уже вскоре после разрыва пришла к заключению, что ссоры не стоят потери семьи, но продолжала хранить молчание.
Нэнси так не считала, пока Рики не убили на войне, да и тогда только потому, что хотела, чтобы каждый, кто знал и любил ее сына, помог ей запомнить каждый миг его жизни. Она провела последующие шесть лет, будто нанося на картину мазок за мазком акварелью, добавляя мельчайшие детали, то смутные, то отчетливые. Все они не могли воссоздать портрет Рики, разве что бледную копию оригинала, но и этого ей было достаточно. Нэнси была благодарна за каждое воспоминание о Рики.
