– Хотите кое-что узнать обо мне?
– Лучше бы мне не углубляться в подробности. Тогда, если спросят, не придется лгать.
– По-моему, вам ничего не грозит.
– Не доставить телеграмму адресату – федеральное преступление.
– Кто сказал, что я не собираюсь ее доставить? Завтра на обратном пути я брошу ее в почтовый ящик Тутололы.
– Какой скандал!
– Да, это может встряхнуть.
– Как минимум. Так расскажите же мне о себе. – Мэйми сделала глоток газировки.
– Мама умерла, когда я был маленьким, а отец – вскоре после Великой войны. У меня нет ни братьев, ни сестер. Я живу у дяди и тети в подвале, они забрали меня к себе, когда мне было пять. Они владеют службой такси – это их седан. Еще я работаю в Театре Борелли. Суфлером. Это человек, который подсказывает актерам слова, когда те их забывают. Я взял заказ в Эмблере, и у меня в такси умер пассажир. Я до сих пор еще не оправился от этого. Я был обручен с Терезой Де Пино, все зовут ее Пичи. И недавно разорвал помолвку, потому что считаю, что она меня не любит. А я хочу любить и быть любим.
– Наверное, затем вы и прикинулись важной шишкой.
– Я не падок на подхалимаж.
– Если нет, то почему вы не выдали себя за каменщика?
– Потому что каменщик не был приглашен на юбилей, а меня не попросили доставить телеграмму в Союз каменщиков Розето. Своей работы я не стыжусь. Я – таксист. И не сноб.
– Пичи знала, кем вы были на самом деле?
– Нет.
– То есть вам не за что злиться на нее.
– Это она на меня злится. Думаю, она с удовольствием стерла бы меня в порошок.
Мэйми расхохоталась, запрокинув голову. Она давно уже не смеялась так громко и так искренне, с тех самых пор, как Ауги ушел на войну. Ники Кастоне, такой серьезный Ники, невзначай задел веселую струнку в ее душе.
– Вы смеетесь надо мной?
– Нет, я смеюсь, потому что вы на самом деле считаете, будто она должна убить вас за то, что вы ее бросили.
– Ей тридцать четыре года. Она малость в отчаянии. Хотя она утверждала, что ей двадцать восемь, и, в общем-то, это ее право.
– Безусловно.
– А сколько вам? – поинтересовался Ники.
– Двадцать семь. Но когда ты в печали, тебе сто лет, и ни на день меньше.
Ники отвез Мэйми к ее дому. По пути от «Перелли» они почти не разговаривали, но это было приятное молчание.
– Это ваш дом?
– Да.
Он присвистнул.
– И всего за пять тысяч долларов?
– Мы заплатили две с половиной тысячи.
– Вообще не деньги.
– Меньше слушайте сплетни.
– Спокойной ночи, Мэйми, – улыбнулся Ники. Он положил руку на дверцу машины, чтобы ее открыть, но вместо этого оказался к ней лицом к лицу. – Я хотел попытаться вас поцеловать. Думал об этом всю дорогу.
– Неужели?
– Но я никогда вас не поцелую. Я не должен обнимать вас. Не должен оставаться с вами ни одной минуты дольше, потому что вы и так подарили мне свое время, позволив вас подвезти. Вы смеялись моим шуткам, вы были добры и прекрасны и не осуждали меня. Так вот, для меня вы – совершенство, это был превосходный вечер, и у меня останется чудесное воспоминание о нем.
Ники вышел из машины, открыл для Мэйми дверь и протянул ей руку. Она вложила свою в его ладонь и вышла из машины без всяких усилий, как грациозная танцовщица, услышавшая музыкальную фразу и преисполненная желания двигаться в такт.
Мэйми стояла и смотрела на Ники, раздумывая, чего она на самом деле хочет от этой потрясающей ночи. Ники ясно дал ей понять, чем стал для него этот вечер, а теперь и она узнала, чего хочет. Мэйми обхватила ладонями лицо Ники, притянула его к себе и поцеловала.
8
На своем веку Ники доставил достаточно телеграмм в такое множество домов, чтобы заметить: у каждого дома и, соответственно, у каждой семьи есть собственный запах. Один дом пахнет мокрой шерстью, другой – сладкой кукурузой, а третий – лимонным маслом.
Дом Мэйми Конфалоне пропах анисом и ванилью, незамысловатыми коржиками в форме полумесяца, без которых не обходился ни один праздничный поднос с печеньем и которые неизменно лежали на кофейном блюдце, выдавая себя за дополнительную ручку к чашечке эспрессо. Ники хотел поделиться этим наблюдением с Мэйми, но не нашел слов. Не было возможности для слов между торопливыми поцелуями, которыми они обменивались в темноте у подножия лестницы, да и мыслей в его голове тоже не было. Мэйми выскользнула из своих туфель с тонкими каблучками, бантами и ремешками. Ники пытался вспомнить, как же они называются, – точно не «Мэри-Лу», но что-то вроде того. Мысли его путались; он не мог поверить, что Мэйми Конфалоне пригласила его к себе. Тело его вполне поспевало за эмоциями, но умом он все еще пребывал в состоянии неверия – неужели хотение его сердца стало реальностью и вот-вот случится нечто прекрасное, желанное с той самой минуты, как он впервые увидел Мэйми Конфалоне?
Мэйми взяла его за руку и повела по ступенькам. Юбка покачивалась в ритме ее шагов. Юбка в цветочек, как и почти вся ее одежда, но сейчас это было буйство цветов, листьев и лоз на чем-то прозрачном поверх подкладки – может, атласной, раз так все сияло, будто сшитое из настоящих лепестков.
Когда они достигли вершины лестницы, над ними медленно вращался вентилятор, не от электричества, а от ночного сквозняка. Ники расстегнул корсаж платья Мэйми, и тот легко опал, как вуаль.
Она переступила платье, волнами стекшее на пол. Потом повела его в спальню и там, прильнув к нему, повлекла к кровати.
Луны не было, но свет с улицы за окном помог Ники разглядеть Мэйми. Он никогда еще так не видел женщину, всегда мешали драпировки, но обнаженная Мэйми была произведением искусства, с нежными изгибами, будто высеченными из лучшего мрамора, и кожей нежной, как тончайший шелк от Труссарди.
Пока она снимала с него обувь, он оглядел комнату, прелестную, простую, не загроможденную: высокий потолок – казалось, до небес, а то и выше; открытые настежь окна с трех сторон, порхающие на ветру прозрачные занавески; кровать, застланная обычным пикейным покрывалом, прохладным на ощупь и нежным, как сама Мэйми.
Она засмеялась, когда носок на ноге Ники вдруг заупрямился, и Ники засмеялся, когда, наконец содрав его, она бросила носок через плечо с такой силой, что тот вылетел в окно.
Сейчас они были как давние любовники, которые опять встретились. За ними стояла история любви, но она им еще не надоела. Они любили друг друга, не открывая друг друга, но, скорее, узнавая заново, с той сноровкой, что приходит со временем, из которого они так мало разделили, не упустив, однако, ни единого мгновения.
Впервые за долгое время Мэйми снова была юной.
