– Мне нужно вернуться домой к сыну.
Маленький мальчуган подбежал к прилавку, неся плюшевого жирафа.
– Мамочка! Дедуля бросал кольца, и смотри, что мне выиграл.
Ауги Конфалоне-младшему было лет пять – черноволосый кареглазый крепыш.
– Вот здорово! – восхитилась Мэйми.
– Можно его оставить?
– Конечно!
– Мэйми, мы заберем его к себе.
– Хорошо, Ма.
– Мы с жирафом будем ночевать на кушетке в комнате у дедули и бабули.
Мэйми перегнулась через прилавок и поцеловала сынишку:
– Будь паинькой, Ауги.
Она взяла щипцы и шлепнула кусок теста во фритюрницу.
– Подъезжайте сюда через полчаса, – сказала она Ники.
Ники отдал свои пончики Гортензии.
– Пойдемте, я провожу вас до Минны.
– Что за спешка? – Гортензия слегка озадаченно откусила от пончика. – А мне нравится, как готовят в этом городишке. Попробовать бы еще колбасок с перцем.
– Они и завтра здесь будут.
– А мне они могут понадобиться сегодня вечером. Люблю остренькое после сладкого.
– Остренькое на ночь вредно для желудка. Вас замучает изжога. Нет-нет, ешьте пончик. Это называется «десерт».
– Пожалуй, ты прав. С каких пор ты стал экспертом в области медицины?
– С тех самых пор, как Мэйми Конфалоне разрешила мне проводить ее домой.
Ники оставил Гортензию возле дома Минны, развернулся и помчался на Гарибальди-авеню. Он так торопился обратно на ярмарку, словно в штанах у него были раскаленные угли. Он влился в толпу и стал пробиваться к прилавку с pizza fritta. Жители окликали его, кричали вслед: «Амбашьяторе!» Он махал, но не останавливался. Добравшись до прилавка, Ники огляделся, ища глазами Мэйми. И не нашел.
Он подождал, решив, что она отлучилась по делу. Минуты бежали, он забеспокоился. Следом за одной из напарниц Мэйми Ники прошел к палатке, где женщины держали тесто. Поискал ее там, но впустую. Вскоре до него дошло, что Мэйми его просто отшила. Ники чувствовал себя полным чурбаном и даже не пытался скрыть, насколько опустошен. Выйдя из палатки, он старался держаться подальше от толпы и проскользнул за прилавки, где не было фонариков.
Ники дошел до конца поляны и бросил прощальный взгляд на ярмарку. Чертово колесо вращалось в небе, испещренном розовыми и фиолетовыми полосами. Слышно было, как восторженно смеются детишки, кружась на карусели в машинках, разрисованных, как планеты Солнечной системы. Парочки облокачивались о прилавки, парни играли в игры «на удачу», мечтая добыть приз для своей подруги и увидеть восторг в ее глазах. Семейные пары постарше собирались у столов со снедью, жевали бутерброды с колбасками и перцем, беседовали.
Перед ним разворачивалась целая вселенная сопричастности, в которой ему не было места, и неважно, фальшивый он посол или настоящий. Ни на Монтроуз-стрит, ни на Гарибальди-авеню не было места за столом для Ники Кастоне.
Ники всегда был лишним мальчиком, сидел на скамейке запасных, заполняя прореху, когда не явился другой ребенок – заболел или просто прогулял. Он был заменой – послушной, неунывающей, надежной. Если он справлялся, ему разрешали остаться. Может, именно потому он с такой готовностью взялся пожить недолго чужой жизнью, стать Карло Гуардинфанте. Быть Ники Кастоне ему не так уж нравилось.
– Эй, вы! – прошептал женский голос.
«Господи, – промелькнуло в голове у Ники, – неужто Чача Тутолола еженощно караулит в зарослях?» На самом деле ему вовсе не хотелось в этом убеждаться, поэтому он не сбавлял шага. Вспомнив, что где-то рыщет и Розальба, он припустил еще быстрее.
– Эй, не заставляйте меня гнаться за вами!
Ники обернулся. Мэйми вышла из тени, а потом снова спряталась. Он подбежал к ней.
– Вы на машине? – спросила она.
– Да! Si. Si.
– Подберите меня через квартал отсюда. За приходским флигелем.
– Dove
[85] есть «флигель»?
Мэйми показала рукой.
– За церковью? – уточнил Ники.
Мэйми кивнула.
– Обещаете мне быть там?
Ему была невыносима сама мысль о гусиных бегах, в конце которых гусю светит лищь быть ощипанным и зажаренным.
– Обещаю, – улыбнулась Мэйми, и эта улыбка опьянила Ники. Он испытал такое желание, какое не посещало его ни разу с тех пор, как ему начали нравиться девушки.
Он совершил рывок спринтера, бросившись к седану, припаркованному на площадке перед домом Мугаверо на Трумэн-стрит. После всего пережитого, после всех этих бегов ни за чем у него наконец-то была цель: Мэйми Конфалоне, ждавшая его за приходским флигелем. Казалось, она встала на цыпочки и вручила Ники Кастоне вон тот серебряный осколок луны.
Мэйми устроилась поудобнее на переднем сиденье седана. От избытка восторга Ники с трудом держал руль: его фантазии сбылись, и он не знал, по плечу ли ему они.
– Почему вы заставили меня подобрать вас за флигелем?
– Потому что отец Леоне – единственный, кто не сплетничает в этом городе.
– Вам не все равно, что думают люди?
– Вы явно выросли не в маленьком городе. Здесь налево.
– Куда мы едем?
Ники в кромешной темноте ехал по какой-то проселочной дороге.
– Вы голодны?
– Как волк.
– И я. Хватит уже изображать акцент.
– Я так говорю.
– Нет, не говорите. L’uomo che si dа fuoco viene bruciato. Вот что я сейчас сказала?
– Ваш итальянски ужасен. Ни один настоящий Italiano вас не сможет capisce.
Мэйми рассмеялась.
– Вы не говорите по-итальянски.
– В Америке… эээ… я говорю английски.
– Давайте-ка я переведу вам, амбашьяторе. Не шути с огнем – обожжешься. У вас такое плохое произношение, что вы не смогли бы сойти даже за официанта в итальянском ресторане.
– Ей-богу, смог бы! – сказал Ники совсем без акцента.
– Так мне гораздо больше нравится.
– Правда?
– С вашим фальшивым акцентом вы были похожи на прожженного светского хлыща.
– То-то Чача и Розальба все норовили в меня вцепиться.
– А может, они просто цеплючие. Я еще на фабрике поняла, что вы ненастоящий посол.
– И в чем же я прокололся?
– Ни один итальянец не обует «Флоршейм».
– На обуви!
– Обувь «Флоршейм» шьют в Висконсине.
