Ники принялся выдергивать дам из очереди, начав с первой, делал с ней круг и возвращал на место, чтобы заняться следующей. Он так сильно вспотел, что все зудело под мундиром, но не останавливался даже почесаться, чувствуя себя участником танцевального марафона времен Великой депрессии, только этот не обещал денежного приза.
Каждая партнерша обладала крупицей информации и делилась ею, так что после танцевального рондо Ники узнал историю города, несколько грешков видных граждан и, самое важное, историю Мэйми Конфалоне.
Ники вернул последнюю даму, его последнее обязательство на этот вечер, в объятия ее заждавшегося мужа. Он отвесил низкий поклон и направился к выходу, который бдительно стерег Эдди Даванцо в своей полицейской форме.
– Дамы вас утомили. Как вам это только удалось?
– Che bella. Они прелестны. Быстроноги. Которая ваша мама?
– Та, от которой пахло цинковой мазью. Она трудилась весь день в саду и получила аллергию на ядовитый плющ.
– Я хорошо ее помню.
– Спина, наверное, болит, – хихикнул Эдди. – Они же все от горшка два вершка.
– Ну, была еще дама из Вест-Бангора – шесть футов два дюйма, не меньше.
– Высоченная, – ухмыльнулся Эдди.
– Помогло размять шею.
– Тоже не помешало. Господин посол, если не возражаете, то я кое-что скажу: вам удается не выглядеть нелепо в таком мундире только потому, что вы иностранец.
– Это парадная форма моей провинции.
– Смахивает на униформу духового оркестра Университета Пенсильвании.
Ники обомлел. А ведь Борелли действительно принимали пожертвования для костюмерной. Он справился с собой.
– Я привез его из Италл-лии, – уверил он Эдди.
– Да кто сомневается. Просто забавно. Посол одной страны в другой выглядит тамбурмажором.
Ники кивнул и выскользнул из шатра. Он вобрал в себя ночной воздух, словно провел вечер под водой в клетке, ограждающей от акул, сдерживая дыхание, в страхе быть съеденным заживо. Было приятно остаться одному. Он поддернул брюки, растянувшиеся от влаги и вращений, и подумал, что потерял фунтов десять жидкости, всю ее впитала костюмная шерсть. Никогда он так не уставал, даже в армии, пройдя семнадцать миль в зоне боевых действий в Германии под дождем в мокрых ботинках и в шерстяных носках с дыркой на пальце. В изнеможении даже мысль о старом матрасе в душной комнате для гостей с ее мучительными запахами увядшей гардении, штукатурки и нафталина была привлекательна.
Ники закурил, тащась по холму к Трумэн-стрит.
– Господин посол? – донесся из мрака женский голос.
Ники не остановился.
– Вам нужен ключ. – Чача потрясла сумочкой в воздухе, как колокольчиком. Она трусила вприпрыжку, чтобы догнать его, а потом пустилась рысью рядом, чтобы поспевать за его шагами. Вскоре она начала пыхтеть. Когда они достигли дома, Чача уже задыхалась. Она схватилась за перила крыльца, стараясь перевести дух, перед тем как подняться по лестнице.
– Мадам, доброй ночи. – Ники низко поклонился, отпер дверь и, оказавшись внутри, помчался, перепрыгивая через две ступеньки.
Он радовался тому, что сообразил, как отделаться от Чачи: все, что надо было сделать, – это обогнать ее на подъеме.
Ники вошел в комнату для гостей и закрыл дверь. Он сдирал с себя мундир и промокшую рубашку, когда услышал, как скрипнула дверь. Навалившись на нее, он стал ждать и отошел только чуть погодя. Затем наклонил голову, чтобы лучше слышать, подкрался к двери и выглянул в коридор. Кошка в серых и белых полосках принюхивалась под дверью. Ники облегченно выдохнул, стал вешать мундир в шкаф, и с верхней полки на него упала елочная верхушка в виде Вифлеемской звезды и едва не проткнула ему голову. Выругавшись, Ники поднял ее, засунул обратно и бухнулся в постель. Поясница и ягодицы утонули в матрасе, а ноги вытянулись, как зубочистки, там, где матрас еще сохранял какую-то твердость. Ему хотелось плакать, но в теле не осталось влаги, он всю оставил на танцплощадке во время банкета с «кадиллаком»!
Гортензия лежала на средней из трех кроватей, стоявших в алькове квартирки над гаражом. Окно в сад было открыто, и успокаивающие ароматы фрезий, гардений и ночного жасмина наполняли комнату. Температура была что надо, прохладно, но не холодно. Матрас был плотный, подушки пухлые, и постель застлана по ее вкусу – хлопковыми наволочками и простынями.
Лжеатташе Элеоноры Рузвельт чувствовала себя божественно. Вино подняло ей настроение, а макароны с подливкой по-венециански с секретным ингредиентом легко и непринужденно устроились у нее в желудке. Гортензия уже много лет не была так довольна. Она уснула спокойно, не шевельнувшись ни разу, и уплыла в края своих грез, словно синий, как небо, воздушный шар, который парит высоко-высоко и сливается с небесами воедино.
А на другом конце городка Ники страдал от жары, голода и беспокойства. Он попытался открыть окно злополучной гостевой комнаты, но рамы оказались то ли закрашены, то ли забиты наглухо, как в тюрьме. Он дошел уже до такой точки изнеможения, что ему стало все равно. Ники рухнул на кровать и попытался повернуться на бок, но это привело лишь к судороге в мышце, и ему пришлось вскочить, чтобы размяться. Он оставил попытки и смирился с оригинальной позой «зад ниже головы», как в гамаке. И уже почти уснул, как что-то начало его душить.
– Ни слова, – прошептала Розальба.
Дочка бургомистра взгромоздилась на него, зажав ему рот одной липкой лапкой, а другой опираясь на шею. Ники не мог ни дохнуть, ни охнуть. Он сбросил с себя Розальбу, но та кошкой вспрыгнула обратно.
– Выйдите из моей комнаты! – сдавленно заорал он и попытался выбраться из-под нее, но матрас засасывал его в свои зыбучие пески из органзы.
– Я быстро, – сказала она.
– Не сомневаюсь.
Ники напрягся, перебросил ноги через край кровати и катапультировался с нее, использовав силу рук, словно из бочки с огурцами вылетел, вскочил на ноги. Он был в одних трусах в присутствии юной леди, но ему уже было не до политеса. Ники побывал на войне и знал, как себя вести, когда враг наступает, загоняя тебя в ловушку. Не имели значения ни форма, ни оружие, ни боеприпасы. Движение было его единственной защитой.
– А я говорила, что в этой комнате жарко, – подмигнула Розальба.
– Окна не открываются.
– Потому что они намертво забиты. Папочка забил, когда узнал, что я удираю из дому по ночам.
– Зря он это сделал, лучше бы позволил вам уйти, – сказал Ники, потирая шею.
– Я ему так и сказала.
– Бедняга.
Ники внезапно испытал искреннее сочувствие к Рокко.
– Некоторым людям необходима свобода. Пойдем из этой парилки. В моей комнате прохладно. Развлечемся.
Розальба встряхнула волосами. Но выглядело это движение вовсе не соблазнительно, скорее похоже на взмах веревочной швабры, сметающей паутину с потолка.
