Подносчик связывал блузки лентой дюжинами и увозил на тележке по главному проходу в дальний конец огромного зала, где они проходили заключительную отделку. Клубы белого пара окружали гладильщиц, отпаривающих блузки.
– Видали хоть что-то подобное в Италии?
Ники покачал головой.
– В мире множество женщин, и все они нуждаются в нарядах, – практично заметил Рокко.
Ники наблюдал за швеями, которые сосредоточенно делали свое дело.
– Чем быстрее они работают, тем больше зарабатывают. Дело мастера боится, – сказал Рокко.
Как было не восхититься мастерством работниц! Женщины обгоняли время, трудясь в бешеном темпе, и процесс завораживал. Ники радовался возможности наблюдать, вместо того чтобы самому тяжко работать, коверкать язык, изображая акцент. Он был полностью поглощен процессом.
И тут в дальнем конце зала появилась женщина. Ей было, пожалуй, столько же лет, сколько и Ники, или чуть меньше. Темно-русые волосы, аккуратно завитые на концах, лежали на плечах, но прядки выбились из-под заколки и упали на лицо, когда она наклонилась проверить содержимое контейнера. В руках у нее был планшет, с которым она сверялась на ходу. Гости были довольно далеко и не могли слышать, что она говорит, но зато могли видеть, что ведет себя она как руководитель, давая указания мотористкам, а те кивали в знак согласия, не поднимая глаз от работы. Она двигалась по залу, останавливалась, давала инструкции или подбадривала, будто была дирижером опытного оркестра.
Ники наблюдал за этой картиной, и жужжание машин стало музыкой. Эта женщина сама была мелодией, но не менуэтом, не ритурнелем, а оперой во всем блеске – накатившая волна увертюры, пронзительная ария, оживленное интермеццо и эмоциональный финал. Она будто шла по саду, ее платье из какой-то мягкой ткани в крошечных розовых розочках, с пуговками от подола до воротника, стянутое поясом на тонкой талии, облегало ее классическую фигуру, как одеяние мифической Елены или любимой голливудской актрисы Ники – Ланы Тёрнер. На фабрике было жарко, и несколько верхних пуговок остались расстегнутыми.
У нее было лицо женщин со скалистых берегов Средиземноморья, морских портов вроде Санта-Маргариты или Сестри-Леванти, об этих дальних краях бабушка рассказывала Ники, когда он был маленьким. Ее волосы напоминали цветом песчаные пляжи, море плескалось в зеленых глазах. Они никогда не встречались, но он ее узнал.
– Кто она? – спросил Ники у Рокко, и голос его невольно дрогнул.
– Наш мастер, Мэйми Конфалоне. – Рокко жестом подозвал ее. – Это посол Карло Гуардинфанте из Розето в Италии. Представляете себе? Он все-таки приехал.
Мэйми протянула руку Ники.
– Вы… эээ… заведуете factoria?
[76] – спросил Ники, применив свой лучший итальянский акцент.
– Только цехом.
– Мэйми свободно владеет итальянским. Она собиралась вас сопровождать во время вашего визита в Розето. Мэйми, все отменяется. Посол пожелал общаться на английском.
– Ну… жаль. Плакал мой итальянский.
– Может, тогда вы могли бы помочь мне с английским?
– Вы не нуждаетесь в помощи. Я никогда не слышала, чтобы так говорили по-английски.
– Ну вот видите, мне нужна… эээ… ваше помогание. Чтобы я использовал любой шанс для, come se dice
[77], практиковаться, мисс Конфалоне.
– Миссис Конфалоне, – поправила его Мэйми с улыбкой и вернулась к работе.
– Пойдемте, господин посол. Я покажу вам закройный цех.
Ники шел по фабрике следом за Рокко, но его не интересовал ни закройный цех, ни цех отделки. Не увлекла его и работа упаковщиков, складывающих новые блузки в картонные коробки, которые потом штабелями на грузовиках отправят в Нью-Йорк. Ники хотелось найти угол, забиться в него и там в одиночестве лелеять свое горе. За столько лет он впервые встретил женщину, у которой было все, что он так долго искал, она пришла к нему, увитая розами. Но он опоздал. Миссис Мэйми Конфалоне уже принадлежала другому.
– Надеюсь, миссис Муни, вы найдете это жилье достойным, – нервно произнесла Чача.
– Здесь очень мило. Благодарю вас, – ответила Гортензия, снимая перчатки.
В квартирке над гаражом позади дома миссис Вильоне, что на Гарибальди-авеню, имелся альков с тремя отдельными кроватями, застеленными белыми хлопковыми покрывалами, и круглый стол с четырьмя стульями у широкого полукруглого окна. Дверь вела в маленькую ванную, выложенную белым кафелем. В кухонном закутке уместились раковина и печь-тостер.
– Кухня крошечная, но вас обеспечат питанием, так что в ней нет нужды. Миссис Вильоне живет одна в доме. Если вам что-то понадобится, то у нее есть телефон.
– Хорошо. А в Розето живут какие-нибудь негры?
Чача покачала головой.
– Ни одного?
– Ни одного, насколько я помню. Кроме итальянцев мы позволили здесь поселиться только грекам, да и то одной-единственной семье, потому что они делают конфеты.
– Куда же без конфет.
– Я прослежу, чтобы вам их доставили.
– То есть я первая цветная, которую вы видели в своей жизни.
Чача кивнула.
– Ну и каково ваше мнение?
– Вы очень интеллигентны, миссис Муни. Но вы ведь работаете на миссис Рузвельт, а она путешествует по всему миру.
– Она меня не на континенте нашла. Я из Филадельфии, это около часа езды чуть южнее отсюда. Вы бывали в Филадельфии?
– В зоопарке. Вот ключи. За вами приедут около шести и отвезут на банкет.
– Я буду сидеть рядом со своей хозяйкой?
– Миссис Вильоне? Нет. Она никогда не выходит из дому.
– Никогда?
Чача наклонилась поближе и понизила голос:
– Много лет уже. Она выходит в сад и сидит на крыльце, но не более.
– Она больна?
– Не телом. – Чача постучала пальцем по голове.
Гортензия повесила свой парадно-выходной костюм на вешалку, осмотрела туфли, убедилась, что они по-прежнему блестят черной полировкой и только чуточку поношены, затем облачилась в простое хлопковое повседневное платье и обула сандалии.
Она написала записку, оставила ее в дверях и, закрыв дверь на ключ, прошла через сад к дому миссис Вильоне. Дорожку обрамляли неровные куски сланца приглушенных голубых и сиреневых тонов. Судя по всему, хозяйка была отменным садоводом. Она использовала для растений каждый дюйм, оставив совсем немного места на дорожку и декоративные детали.
