– Она в юности была ширококостной.
– Так Мэйбл тоже ширококостная.
– От сфольятелле. Не от костей.
– Неважно. Все высыхают под конец. Мы все сжимаемся. Кости, не кости. Так что помолчи.
– Может, у Мэйбл там тройня. Ники, мы, наверное, подселим к тебе парочку младенцев.
– Никаких младенцев в подвале не будет, – пообещала Ники тетя Джо.
Это напомнило ему, что он уже заплатил первый взнос за дом в Уортоне. Как же он запутал все, сколько теперь предстоит распутать, если это вообще возможно. Ему хотелось проснуться однажды утром, опять изменив решение, и все-таки жениться на Пичи.
– Не женись на ней, – донесся из качалки голос укрытой пледом бабушки.
Вся семья уставилась на нее.
– Нехорошая! – сказала она и снова закрыла глаза.
– Стоит прислушаться к моей теще. Когда она не в маразме, то способна к провидчеству. – Дядя Дом расколол орех, выудил ядрышко и сжевал. – Как по мне, это знак.
– Папа, надень свитер, – сказала Калла, выглядывая из-за сетчатой двери.
– Мне нравится прохлада, – объяснил ей Сэм.
Ветерок тормошил листву на старом вязе, бросавшем тень на веранду, опускался синий вечер.
Калла открыла дверь ногой, протянула отцу чашечку эспрессо, а другую, для себя, поставила на стол, достала полотняную салфетку из кармашка фартука.
– Бискотти, – Калла протянула печенье отцу, – с орехами и фисташками.
Сэм взял печенье и сел.
– Из тебя получается отличный кондитер.
– Ты так думаешь?
– Эти уже не хуже, чем у твоей мамы.
– Я передам твои слова парням из кондитерской.
Сэм улыбнулся.
– Я подумал, ты собираешься сообщить мне, что готова выйти замуж за Фрэнка Арриго, завести собственный дом и начать печь по маминым рецептам.
– Перестань, папа.
– Ты не хочешь замуж?
– Может, когда-нибудь.
– Он хочет на тебе жениться.
– Он что-то сказал?
– Да это лишнее. Он летает кругами, как колибри. Так все мужчины делают.
– Он мне нравится.
– И кажется славным парнем.
– Все случилось слишком быстро.
– Твоей матери было восемнадцать, когда мы полюбили друг друга. А поженились, когда ей было двадцать.
– Я знаю.
– Мне хотелось бы, чтобы ты уже устроилась.
– Я устроена.
– Ты за мной смотришь. Не так должна проводить время молодая женщина.
– Я сама это выбрала, и именно этого я хочу.
– Елена предлагает, чтобы я жил с ними.
– Елена? Ты там и двух дней не выдержишь.
– И даже одного, – хмыкнул Сэм.
– Но как мило, что она предложила.
– У меня три добрые дочери, Порция тоже приглашает. Но я никогда не перееду в Нью-Йорк. Не в мои годы.
– Ты должен жить здесь, в доме, который ты любишь, и до последнего дня.
– Это не всегда возможно, Калла.
– Возможно, пока это зависит от меня.
– Почему ты так уверена? Кто сделал тебя ответственной за счастливый конец моей жизни?
– Я считаю, у тебя должно быть то, что ты хочешь. Ты проработал всю жизнь. И тяжело. И это не та работа, где пробил пропуск, отсидел там, забрал зарплату и ушел домой. Ты работал, не боясь высунуть голову из-под панциря, рисковал, создавал нечто, увлекавшее людей, поднимавшее их дух, заставлявшее думать. Твое творение уносило людей от скучной работы и заставляло их чувствовать, что невозможное возможно. Ты никогда не знал, много ли останется тебе на жалованье и содержание семьи. Куда уж труднее. И более того, ты терпел критику на виду у всех. Тебя терзали в рецензиях, а ты должен был высоко нести голову и возвращался вечером в театр, притворяясь, что все эти ужасные вещи, написанные о твоих лучших усилиях, тебя не беспокоят. Поэтому я хочу, чтобы ты жил в этом доме до самого конца. И делал то, что хочешь. Так что выбор за тобой.
– Я выбрал, Калла. И твоя мать позволила мне выбрать. Она хотела, чтобы я был счастлив работой, даже если это значит, что год или два пройдут без нового платья для нее, или отпуска у океана, или что там еще доставляет удовольствие женщинам. Она никогда не давала мне почувствовать, что я теряю время или разбрасываюсь на мечту, которая нас не обеспечивает. Она позволила мне быть самим собой. Я надеюсь, что жизнь после смерти существует, потому что я хочу ее увидеть и поблагодарить. Я не благодарил ее. Она пожертвовала всем для меня и для вас, девочек, и мы принимали это как должное. У меня были свои цели, у нее свои. В итоге все, пожалуй, успешно сложилось, но альтруистом был только один из нас.
– Когда мама умирала, она просила меня присматривать за тобой. Сказала, что, может, ты женишься второй раз. Она думала, что Моника Спадони уже положила на тебя глаз.
– Она сошлась с обойщиком из Метачена.
– Так что в этом мама ошиблась. Но и ты ошибаешься, говоря о ней. Она любила тебя, восхищалась твоей работой и поддерживала театр. Я почти уверена, что она наслаждалась Шекспиром даже больше, чем ты. Поэтому не стоит бичевать себя за то, что ты сделал или не сделал. Ты сделал много, и этого достаточно. И ты тоже многим пожертвовал. И поэтому я не хочу, чтобы ты был вынужден жить с Еленой, ее мужем и их шумным выводком или с Порцией в Нью-Йорке. Ты останешься здесь, в своем доме, где у тебя есть покой, и кухня, и сад, который, может, и не особо хорошо выглядит, но по-своему растет как умеет. Договорились?
Сэм Борелли кивнул, потому что говорить он не мог. Он боялся, что заплачет, и последнее, что он хотел, – это чтобы Калла его пожалела.
– Я помою посуду. – Она поцеловала отца в щеку. – Тебе ничего не надо?
– Не-а. Спасибо.
Калла ушла в обветшавший дом. Зажглись уличные фонари, розовые лучи пробились через сумрак, словно осветив сцену. Сэм пил эспрессо и воображал, что могло бы развернуться на этой сцене.
Сэм перечитывал «Лира», и «Ричарда», и всех «Генрихов», ища совета у королей. Он возвращался к пьесам, захватившим его в юности, но теперь все эти истории стали ему понятны, он находил мудрость в стихах, фразах, описавших его боль и бесконечную тоску по последнему акту жизни. Монологи и диалоги, однажды бросавшие ему вызов на сцене, теперь стали для него литературой, и он мог читать их просто в поисках ответа. Сэм всегда чувствовал ясность и прозрачность шекспировского канона, но теперь обнаружил там еще и утешение.
Лир испытывал дочерей, поэтому Сэм не делал этого никогда. Ричард покровительствовал фаворитам двора, что и привело его к поражению, так что Сэм тщательно следил, чтобы в труппе соблюдалось равенство. Генрих IV убедил Сэма передать театр Калле, следующему поколению, чтобы он стал ее собственностью и отражал новые взгляды. Но у Шекспира, такого знакомого Сэму, в текстах, сопутствовавших ему многие годы, не было ничего, что могло бы подготовить его к последней сцене его жизни.
