– Ты выглядишь точно как она.
– Я похожа на отца.
– Нет. На мать, ты на нее похожа.
– Спасибо. Лучшего комплимента ты не мог мне сделать.
– Правда? Я пытался сообразить, как произвести на тебя впечатление, и нес что в голову придет. Поди догадайся.
– Ну вот, – засмеялась Калла.
– Мне жаль, что ты ее потеряла.
– Да, было нелегко. И очень тяжело для отца. Он так и не пришел в себя после ее смерти. Не смог справиться с горем и потому заболел. Но я уверена, что помогу ему выкарабкаться и заставлю режиссировать следующую постановку. Пусть он не хочет, но я его заставлю.
– Ты все это делаешь ради него?
– Это семейное дело, – улыбнулась Калла.
– Я понимаю. Я ведь работаю в таком же.
– Но я люблю театр. Может, не так сильно, как отец, который для него всем пожертвовал, но ненамного меньше. Он проводил в театре все время, когда мы были детьми. Мама заворачивала ему обед и приносила ужин. Я больше времени провела в бельэтаже, чем на заднем дворе дома.
– И мама не возражала?
– Все, что делало его счастливым, было счастьем и для нее.
Мысли Ники унеслись к Пичи, которая утверждала, что счастье – это совместное предприятие, а не личное дело.
– Таких, как твоя мама, уже не делают.
– Не делают. Но ее больше нет – и, может быть, именно поэтому. Она тяжело трудилась, чтобы сделать нашу жизнь удобной и счастливой, и пожертвовала здоровьем и покоем. Смысл всей ее жизни – отец и мы, ее дочери. Мы были ее миром. И теперь я не знаю, хорошо ли это.
– Это хорошо для вас, – сказал Ники.
– Да, но как насчет нее?
– Матери о себе не думают. Умирая, моя мама сказала: «Когда ты счастлив, и я счастлива и буду это знать и в другом мире. Так что обещай, что будешь счастлив».
– То есть теперь ты из чувства вины должен быть счастливым.
– Я это вижу иначе, – покачал головой Ники.
– Моя мать всегда заставляла сестер и меня быть добрыми, прилежно учиться в школе и прочее. Чувство вины – это был ее инструмент. Эффективный, надо признать.
– И оттуда же – преданность. Мать оставалась с вами все эти годы. Я бы принял на себя любую вину, да все что угодно, лишь бы моя мать была рядом.
– Сколько тебе было, когда она умерла?
– Пять. Почти шесть.
– И ты ее помнишь?
– Помню. И хочу думать, что помню каждое ее слово, но, видимо, принимаю желаемое за действительное. Все, что я запомнил, это вроде пьесы с ее словами, и я смотрю эту пьесу мысленно.
– И со мной происходит то же самое.
– Так и должно быть. Кто же еще ее будет помнить, если не ты? Я воображаю маму молодой, и полной жизни, и красивой. Я помню, как она причесывалась. И что носила. И как смеялась. Помню ее аромат. И, знаешь, твои духи… тоже напоминают мне мать.
Калла вытянула руку и поднесла запястье к носу Ники:
– Называются Bella Arancia. Я покупаю их на ярмарке, по флакону в год.
– Прелестно.
– Спасибо. Каждый год сюда приезжает пара из Калабрии, они сами смешивают духи и одеколоны. Мои сделаны из красных сицилийских апельсинов. Ты бы купил такие для Пичи на следующей ярмарке.
– Я никогда не покупаю ей духи. Она их берет по скидке в магазине. Это всегда Arpиge.
– Изысканно.
– Весьма. Мне нравится. Но она не пахнет, как итальянский сад летом. Как мама.
– Однажды у вас будет дочь, и мама вернется. Так обычно бывает.
– Думаешь? Надеюсь, что это правда. Я начинаю забывать всякие мелкие детали и боюсь, что память о ней исчезнет, как только я уеду с Монтроуз-стрит. Я прожил в этом доме всю жизнь, и это единственное место, где я жил с матерью. Я вспоминаю о ней каждый раз, когда ухожу из дома или возвращаюсь. И когда я выхожу за дверь, то чувствую, что оставляю там ее.
– И что это говорит о нас? – задумалась Калла.
– Что ты имеешь в виду?
– Мы не можем расстаться с родным домом.
– Наверное, есть важные причины оставаться, – пожал плечами Ники.
– Мне надо заботиться о папе.
– И я не был готов жениться до сих пор.
– А как ты узнал, что готов?
– Просто знаю. А как насчет адского красавца с нежным вздернутым шнобелем, с которым ты встречаешься?
– Фрэнк очень мил.
– Будущий мэр Филли. Важная персона. С амбициями. Основательный. Он взбирается по карьерной лестнице. Тебе лучше вложиться в шляпки.
– Эта роль не по мне, ты хочешь сказать?
– Ты способна сыграть любую роль.
Калла покраснела. Единственный человек, который говорил ей эти слова и действительно так и думал, был ее отец. И именно эти слова давали ей уверенность в себе, когда она режиссировала первую свою постановку.
– Но «Филадельфия инкуайрер» так не считает, – сказала она, собирая страницы суфлерской копии. – Мы закончили на сегодня. Иди отдыхать. Тебе надо работать над Шекспиром, а мне – заняться бухгалтерией.
– Я слышал, что некий Ники Кастоне, новый актер, все изменит. И черная полоса сменится белой для этого старого сарая. – Ники встал и помог подняться Калле.
– Это было бы прекрасно, потому что я слышала от агента Марио Ланцы, что он собирается в Голливуд, так что не приедет в Саут-Филли спасти нас, – призналась Калла.
Ники не отпускал рук Каллы.
– Тебе не нужен Ланца, когда у тебя есть Кастоне.
– Пора запирать.
Ники отпустил ее руки.
– Работать. Работать. И еще раз работать, – подшучивал Ники, провожая Каллу до двери со сцены мимо стола с реквизитом, на котором лежали стопки буклетов и афиш, рекламирующих будущее представление.
– Только так достигается совершенство. – Калла взяла пачку буклетов. – Сделай одолжение, возьми их и раздай своим пассажирам.
– У меня всего лишь человек десять в день.
– Поможет и это.
– Почему бы не мыслить большими числами?
– Хочешь забрать все?
Ники подхватил большие картонные афиши, сложенные на столе.
– Я спрошу дядю, можно ли их установить на такси. Мы же по всему Саут-Филли катаемся. Я думаю, что так весть распространится быстрее.
– Вы правда это сделаете?
Ники кивнул и зажал афиши под мышкой.
– Увидимся вечером в субботу.
И вышел.
Калла слышала, как он насвистывает за дверью. Завелся двигатель машины, потом захрустел под колесами гравий. Она выключила свет и тоже вышла, нащупывая ключи, чтобы запереть дверь. Ключ щелкнул в замке, и с этим щелчком сердце ее разбилось. Она не могла представить, что закроет театр навсегда, и у нее не осталось идей, как его спасти.
