– Угу.
– Да, сестричка, и я свободен. Я могу гулять весь вечер пятницы и выпивать с друзьями после записи шоу. Мы выпускаем пар. Мы смеемся. Дурачимся. И я ни к кому не должен прислушиваться.
– Ну, зато я прислушиваюсь к этой вот труппе. Прислушиваюсь к зрителям, которых мало осталось, как ты справедливо заметил. Прислушиваюсь к своему нутру, которое меня подводит. Я пытаюсь услышать каждый голос, с любой стороны, который подскажет мне выход, но мои мама и папа якобы на небесах и ничего не говорят мне, и все, что я слышу, – грохотание труб в полу бельэтажа, которые давным-давно нуждаются в ремонте. Жизнь у нас с тобой разная, Ник, но я никак не возьму в толк, зачем ты пришел сюда напомнить, какая я неудачница. Снова. Наверное, тебе нравится злорадствовать, и в этом есть нечто садистское. И это значит, что успех сделал тебя чванливым гордецом и превратил в человека, который любит рассказывать нам, почему мы такие неудачники, как будто мы не обладаем талантом, каким обладаешь ты. А ведь дело-то вовсе не в таланте, дело в везении. Чистое везение отправило тебя туда, где ты сейчас. Талант – да, это важный фактор, когда выпадает случай, талант просто необходим. Но без везения ни один талант в мире не имеет значения.
– Ты правда в это веришь?
– Я этим живу! Я ходила к Фрэнку Арриго. Я попросила его купить театр. Сделала ему предложение. Но он отказал мне. Сказал, что дождется аукциона. И купит его более выгодно. Ну кто бы мог предугадать, что единственный делец в городе, который заинтересован в этом здании, окажется мужчиной, которого я знала прежде?
– Пламя старой любви, которое ты потушила пожарным шлангом. Не надо было туда ходить. Это я виноват.
– Нет, я сама виновата. Я думала, что он мне друг. Но видишь ли, он не получил, чего хотел от меня, и я стала его врагом. У мужчин какое-то безумное отношение к миру. Если ты не делаешь что-то, как они того хотят, то это никогда не будет сделано. Эго превыше прогресса.
– Он женился на Пичи. Кто мог подумать, что бухгалтерша оказалась Жанной д’Арк и ее цель была изничтожить меня, чтобы заполучить Фрэнка Арриго?
– Заткнись, Ники. Ты ей безразличен, и мне тоже. Я на мели, истратив последние деньги. Я попросила сестер внести за меня залог, но Порция сказала – нет, она больше не будет поддерживать этот театр. А Елена – ну, ты знаешь, она большая умница, так вот она сказала: «Калла, когда ты уже оставишь попытки выкупить папину жизнь? Когда поймешь, что он с этим не справился, потому что погнался за дурацкой мечтой?» А я ответила: «Ты именно об этом думала, когда смотрела на него из ложи? Я думала, что он потрясающий. Я восхищалась им, когда он работал с актерами. Когда размечал мизансцены. Когда недели спустя вкатывались декорации и зажигались прожектора, появлялись костюмы и целый мир сбрасывал покровы прямо у нас на глазах. Сначала лишь темное пространство, и вдруг оно наполнялось жизнью. Кто создавал ее? Кто на такое способен? Неординарная личность и экстраординарный художник! Мой отец! Наш отец! Наверное, и в раю!» Сестры считали, что он чокнутый. Они не могли оценить его поиски смысла, его творческие усилия. Они только и знали, что у нас вечно не хватало денег. У мамы никогда не было нужного. Дом никогда не ремонтировался. Мы ходили в обносках, потому что актерам требовались новые костюмы. Нам приходилось работать в кассе, драить туалеты и рассаживать зрителей. Вставать рано утром, еще до рассвета, и развешивать афиши по всему Саут-Филли в надежде, что это поможет продать еще несколько билетов. Сестры помнили только плохое – например, как папа сжигал плохие рецензии. И смотрели на него свысока, как будто он виноват в плохих отзывах. А когда отзывы были хвалебные, им вечно было мало. Он не мог победить. Они вечно его осуждали. Как может художник выжить под таким бременем? Ну мы и не можем. Мы уходим.
– Дело ведь на самом деле не в искусстве, Калла.
– Но это жизнь моего папы.
– Да. Но этот театр – просто очередное семейное предприятие. Кто-то стрижет овец, кто-то шьет брюки, кто-то водит такси. Твоя семья создавала представления.
– Больше не будет. Я выдохлась.
– И чем ты будешь заниматься?
– Может, наймусь в Оперный театр Филадельфии. Я могу работать в обслуге. Шить костюмы.
– Костюмы? Ты ведь режиссер!
– С этим не сложилось.
– Значит, ты просто бросаешь это дело?
– Оно меня выбрасывает.
– Я понимаю. Книжники и фарисеи американского театра собрались вместе и проголосовали за то, чтобы выкинуть тебя.
– Это все не твои проблемы. Спасибо, что выслушал. Я рассказала тебе то, что никому еще не рассказывала. Наверное, считала, что никто не захочет меня слушать.
Калла посмотрела на свой планшет. Вытащила карандаш и принялась колотить им по поверхности, пока этот звук не вынудил Ники мягко забрать у нее карандаш.
– Ты голодна?
– Думаешь, я поэтому не могу мыслить здраво?
– Да, я так и думаю. Нельзя питаться печеньем и замахиваться на крупные замыслы.
– Избыток сахара, – вздохнула Калла, – ведет к безумным идеям и толстым ляжкам.
– Я все пытаюсь похудеть и стать таким, каким я пришел из армии. Телекамера прибавляет несколько фунтов. Но сейчас мне все равно. Прежде чем я вернусь в Нью-Йорк, почему бы нам не отведать стейка с сыром? В ознаменование нашей долгой дружбы. Это же никого не может обидеть? Обещаю не критиковать тебя. Почему бы просто не поесть?
– И правда, почему бы? – улыбнулась Калла.
– Давненько я не видел твоих зубов. У тебя хорошая улыбка.
– Я приберегаю ее, пока не случится что-нибудь хорошее.
– И возможно, даже раньше, чем ты думаешь.
Калла заперла театр и вышла следом за Ники. Ники помог ей усесться на пассажирское сиденье и закрыл за ней дверцу, а потом обошел вокруг машины. Калла прикрывала глаза от света уличного фонаря, пока он обходил машину. Это было всего одно мгновение, но он, казалось, исчез, растворился в свете, и пока она не услышала щелчок водительской двери, не ощутила, как машина мягко качнулась, когда он сел, то на миг поверила, что Ники ушел, и это заставило ее задуматься.
Ники взял два сэндвича с мясом и сыром в окошке забегаловки Сола, а Калла расчистила место на уличном столике, где они вскоре сели ужинать.
Женщина лет шестидесяти с тугими голубоватыми кудряшками на голове, сидевшая напротив и безмятежно жевавшая сэндвич, внезапно узнала Ника Карла из телевизора. По лицу ее расползлась ухмылка – будто кусок масла истаивал на горячем блине. Любительница мыльных опер поправила маленькую плоскую шляпку-блюдце, чтобы украшавшие ее декоративные пуговицы оказались на правильном месте, потом встала и подошла к их столику.
– Я вот тут сижу и думаю, – игриво заговорила она с Ники.
Калла откусила сэндвич и кивнула:
– Да, это Ник Карл из «Любви к жизни».
