Тайна жизни, радости бытия скрывалась не здесь. Его больше не восхищал вид луны, встающей из-за горизонта над Ист-Ривер, словно жемчужина, скатившаяся с ожерелья. Вся эта потрясающая красота ему больше не принадлежала.
Пришла пора опять возвращаться домой.
12
Ники ехал знакомыми улицами своего старого района на белоснежном, как пластинка жвачки «Дентин», «форде-кабриолете», изготовленном по специальному заказу: полная нагрузка, шины с боковиной из белой резины, серебристая хромированная отделка и пепельно-серый кожаный салон. Звездная машина.
Когда Ники свернул на Монтроуз-стрит, сердце у него екнуло. Тетя Джо забыла его предупредить, что городская ярмарка перекрыла подъездной путь к дому и гаражу. Он сощурился, прикидывая, как бы просочиться сквозь толпу.
Но то была не ярмарка и не городской праздник. И не предвкушение парада, когда все соседи выстраиваются на пороге своих домов в ожидании зрелища. Народ ждал чего-то другого, вернее, кого-то – Ника Карла, их собственного Ники Кастоне, который покинул Саут-Филли в поисках фортуны и нашел ее на телевидении в самом Нью-Йорке. Многие оставили Саут-Филли, чтобы добиться успеха, и многие сгинули ни за понюх табаку, но Ники положил этому конец, он наполнил ванну джином и вообще взобрался на самый верх с остальными победителями, сыновьями этого края, в том числе Бадди Греко
[106], Гасом Чифелли
[107] и Элом Мартино
[108].
Ники смутило такое внимание, но он был глубоко тронут тем, что семья и соседи вышли приветствовать его возвращение домой, размахивая американскими флажками. Ошеломленный, он вел машину ползком сквозь толпу. Вокруг мелькали знакомые лица, руки тянулись к нему, раздавался свист, аплодисменты, ему посылали воздушные поцелуи, словно это было Вербное воскресенье, а он был сами знаете кто, американские флажки были зелеными веточками, а его «форд-кабриолет» – ослом.
Тетя Джо стояла на ступеньках крыльца дома 810, все семейство – позади нее, маленькая армия, с которой Ники плечом к плечу шагал в ногу всю свою жизнь. Конечно, она не послушалась его просьб. И с какой стати? Это празднество было скорее во имя ее любви к своей семье, чем ради Ники, потому что когда один из Палаццини велик, то и все они становятся великими.
Ники припарковался позади Театра Борелли, на том же месте, где когда-то ставил свой велосипед. Он вошел в кулисы, толкнув заднюю дверь, и застал своих друзей уже в костюмах, готовых играть дневной спектакль. Труппа окружила его тесным кольцом. Он был маяком, святым Малахией для этой актерской братии, тем, кто добился успеха, преуспел в Нью-Йорке, кто выжил, был отобран на телешоу, прославился на поприще искусства, кому не надо больше пахать на двух работах, чтобы играть спектакли. Он прошел через зрительный зал и вышел в вестибюль, где Роза Де Неро ела пончик, сидя в будке у окошечка кассы.
– Как нынче зал? – спросил Ники, наклонившись к окошку.
Роза выронила пончик.
– Ник Карл!
– Для вас просто Ники, Роза.
– Глазам своим не верю! – Она аккуратно обтерла сахарную пудру с верхней губы тыльной стороной ладони.
– Надо было сыграть в мыльной опере на телевидении, чтобы вы в меня поверили?
Роза благоговейно кивнула.
– Сколько билетов продано?
– Тридцать три.
– А ложа?
– Ни одного не продала с тех пор, как играем эту пьесу. Весь бельэтаж пустой. – Она придвинулась поближе к Ники и прошептала сквозь стекло: – Наши деньки сочтены.
– Что вы имеете в виду?
– Все разваливается. Приходил налоговик. Или это был водопроводчик, мы так и не поняли. Все, что нам известно: денег на ремонт больше нет и не предвидится. Слишком много легло на плечи одной хрупкой женщины, вот и все, что я могу сказать.
– А стиральную машину вы купили?
– Купила, но теперь коплю на сушилку.
– Когда одна мечта сбывается, то всегда найдется другая.
– Ох, братец, истинная правда.
Роза вернулась к своему пончику. А Ники спустился в подвал, где увидел Хэмбона Мейсона, стоящего на табурете. Калла подшивала подол его кафтана.
– Ник, старикан! – Хэмбон обхватил Ники.
– Хэмбон, дружбан! – Ники пришлось сдерживать дыхание, пока Хэмбон не выпустил его из своих цепких объятий. – Старый джинолюб, – поддразнил Ники Мейсона.
– Только перед спектаклем, – подмигнул Хэмбон. – Один глоток – и я молоток. А без этого ни строчки не помню.
– Все в порядке, можешь идти. – Калла похлопала Хэмбона по пояснице.
Тот сгреб свой плоеный воротник, нацепил его вокруг шеи и полез вверх по ступенькам, ведущим в кулисы.
Калла выкатила пустую одежную стойку в коридор.
– Добро пожаловать обратно, Ник. Останешься посмотреть спектакль?
– Конечно, тем более что мест выбирай не хочу.
– И что это должно означать?
– Ты ничего не продала.
– Мы продали тридцать три билета.
– Эка невидаль.
– Для меня – да.
Калла вернулась в костюмерную и принялась убирать на рабочем столе.
– Ты тонешь, Калла.
– А ты почем знаешь?
– Простая арифметика.
– Разве у тебя нет бухгалтера, чтобы делать это за тебя? – съязвила Калла. – Ты все еще помнишь, как считать?
– А ты? – парировал Ники.
– Дай-ка подумать. Ты уехал в большой город, попал на телевидение, стал зарабатывать кучу денег, и кто получил от тебя хоть какую-то весточку? Ах да! Тут была статья в газете, где тебя сняли в новой квартире. Ар-деко. Все сверкает. Кожаный диван. Большая картина какого-то современного художника. И светильники, похожие на перевернутые ноги.
– Это, кстати, итальянский модерн.
– Неважно. Выглядят как ноги.
Ники нацелил палец на Каллу, как пистолет:
– Вот оно! Старые увертки. Ты нарочно переключилась на меня и мои недоработки, чтобы не говорить о театре и о том, как ты запорола это предприятие и зарыла его в землю, как те трубы, что лежат под мостовой на Уортон.
– Я не понимаю, о чем ты. – Калла вонзила иголку в подушечку-помидор.
– Этот театр на ладан дышит.
– Надеюсь, ты не затем приехал из Нью-Йорка, чтобы поведать мне об этом. – Калла схватила свои папки и пошла к лестнице. – Потому что это напрасная трата бензина.
