– Мы же с тобой не соревнуемся. Мы – одна команда.
– Как скажешь. – Луи медленно жевал.
– Да не как я скажу, а так и есть. Неужели для тебя это неправда?
– Мы – те, кто мы есть. Доживаем.
– И тебе этого достаточно для счастья?
– А что, у нас есть выбор?
– Любой выбор, какой пожелаешь. У нас есть возможности. Мы можем расти, развиваться. Меняться.
– Не будь ты баптисткой-трезвенницей, я бы решил, что ты пьяна.
– Должна признаться, я не совсем трезвенница. Люблю выпить стаканчик вина время от времени.
– Вот как. Что ж, буду знать.
– Но сегодня я не пила. Сегодня я трезва как стеклышко. Мы можем что-то создавать в жизни, Луи. Мы можем быть кем захотим. Иметь все, что захотим. Это все для нас. Для тебя.
– Да ты чокнулась. Какие тут для меня-то возможности? Какие у меня вообще когда-либо были возможности? Ничего мы не можем.
– Можем, Луи. И я доказала это своим соусом.
– Никому никогда не было нужно то, что сделал я. Я только прибирал за людьми бардак, который они все устраивали. У меня были идеи, но кому нужны идеи цветного, если у белого всегда найдется идея получше. А не найдется – он просто присвоит мою.
– До сих пор.
– Для тебя.
– Для нас. Ты гордишься этим соусом?
– Он твой. Я только в твоей тени, как и всегда. Вот в каком мире я живу.
– Мы рядом, вместе. Во всяком случае, так это понимаю я. Ты – диакон церкви. Ты уважаемый, важный человек.
– Мне нет надобности проходить все это вместе с тобой.
– Я – твоя жена.
– Это не делает тебя правой.
– Ох, Луи. Тебя устроило бы, чтобы все у нас осталось как прежде, не так ли?
– Брак продолжается, пока смерть не разлучит нас. Так в Библии написано, – непреклонно сказал Луи.
– А еще в ней говорится, что Он пришел, чтобы дать тебе жизнь, и эта жизнь будет более изобильной. Ну а наша прежняя жизнь – сплошная бесхлебица. Нужда. Это неправильно, Луи.
– О чем это ты?
– Я все знаю, Луи. Я видела тебя с той вдовой.
– Это была церковная встреча, – пожал он плечами.
– Я не о церкви говорю, Луи, а о поцелуях на перекрестке. Но оставим это в стороне, поскольку это не причина того, что я собираюсь сделать. Просто еще один факт в длинной череде, в придачу к твоей и моей правде.
– Гортензия…
– Луи, дай мне сказать. Нам уже давно пора об этом поговорить. Я сорок лет старалась дать тебе понять, что ты – достойный человек. Я даже одевала тебя, купила итальянский костюм, наглаживала тебе хлопковые рубашки с французскими манжетами. Купила тебе в «Уонамейкере» английский шелковый галстук. Я не могла себе его позволить и потому взяла в рассрочку. И семнадцать месяцев за него выплачивала, помнишь? Я экономила как могла и купила тебе машину, чтобы ты ехал по улице и чувствовал себя человеком.
– Я благодарен тебе за все, что ты сделала.
– Я вырастила девочек, дала им образование. Сидя за этим столом, я делала с ними домашние задания даже тогда, когда глаза у меня сами закрывались от усталости. Я выучила наших дочерей хозяйствовать – обе умеют отгладить шелк без единой складочки, и, когда я последний раз проверяла, Макси умела печатать сто четыре слова в минуту, но у нее длинные пальцы, ты знаешь, а вот Мэри, приложив больше усердия, печатает девяносто два слова в минуту. Они – чудо из чудес. И это ты дал их мне. И ежедневно я благодарила Бога и просила Его благословить тебя и их.
– Я люблю наших девочек.
– Знаю, что любишь. А еще я заботилась о твоей матери. Я забрала ее к нам в дом жить и относилась к ней с уважением, как к собственной матери, вплоть до ее смерти. Я мыла твоей матери голову, раз в неделю укладывала ей волосы и каждое воскресенье водила на службу в Эвервудскую Африканскую методистскую епископальную церковь, а каждую среду вечером – на библейские чтения, хотя это и не моя церковь и не моя библейская группа.
– Она очень ценила это.
– Я меняла ей церковные шляпки – соломенную на лето и фетровую на зиму. Прикрепляла на тулью шелковые розы весной и гроздь винограда из зеленого перламутра осенью, чтобы она знала: она – особенная, а ее шляпка – подтверждение тому. Всякий раз, получая комплимент за свою шляпку, она поворачивалась ко мне и подмигивала. Я делала это не ради себя. Я делала это не ради нее. Я делала это ради тебя.
Луи резко отодвинул стул от стола.
– Так вот, я не говорю, что ты плохой человек. Я не знаю всего, чем ты занимался, выходя из этого дома. Я не спрашивала, с кем ты был и почему ты был с ними, никогда не спрашивала, потому что ответ означал бы, что мне пришлось бы что-то делать с этим знанием. А правда в том, что я уставала. Мне хватало забот и на работе, и по хозяйству, и в семье. Но теперь девочки уехали, они скоро заживут сами по себе, твоя мать умерла, и остались только мы с тобой. А я не чувствую себя ни счастливой, ни несчастной. Я на острове Ничто, где мечты не рождаются, но зато и не умирают. Их просто не существует. И это не жизнь. Тебе, может быть, и хорошо в этом Ничто, а мне плохо.
– Прости, Гортензия.
– Извинения приняты. И прими мои, в свою очередь. Я тоже несу ответственность. Я думала, что мы сможем заново начать с того места, когда у нас еще не было девочек. Но теперь я знаю, что юность не будет ждать там, по ту сторону мудрости.
– Не будет. – Луи положил голову на руки.
– В Розето я кое-что о себе узнала. Я узнала, что могу импровизировать на ходу, могу выходить сухой из воды. А здесь я тонула в каждой мелкой лужице с тех пор, как родила Макси. Да-да, с тех самых пор. Но в этом нет твоей вины. Как только я закончила создавать тебя, мне нужен был новый проект. Тогда я этого еще не осознавала. Я воображала, что новый проект явится сам собой, и, когда наши дети были готовы, мой рабочий стол оказался пуст. А в Розето я научилась готовить подливку. Не такую, как наша, – не коричневую. А такую, какую готовят итальянцы. И вот я затеяла дело с Олдфилдами. А за то, что я оставалась с тобой все эти годы и ты подарил мне двух прекрасных дочерей, я собираюсь отдать тебе половину всего, что заработаю. Если я смогу в качестве прощального подарка сделать тебя богатым, я с удовольствием это сделаю. Но ты тоже сделай мне подарок – собери свои вещи и покинь этот дом. Пришло время тебе жить с кем-то, кто тебя любит. Пора разделить постель с той, кто не отворачивается от тебя во сне. Ну что, договорились?
– Договорились.
Луи вытер набежавшие слезы.
Гортензия никогда не видела, чтобы Луи Муни плакал. Ни разу в жизни. Ни когда ему проткнуло легкое битым стеклом от упавшего окна во время какой-то поденной работы, ни когда они потеряли сынишку в 1916 году, ни даже тогда, когда умерла его мать, ни когда его уволили с железной дороги. А теперь он впервые плакал. Но не от горя – он рыдал от облегчения, как будто после долгой засухи пролился обильный ливень, небеса разверзлись и залили поля, спасая урожай, который спасет деревню, которая спасет страну, а та, в свою очередь, спасет весь мир. Вот так и Луи чувствовал в эту минуту. Он был на пороге счастья, и еще не было слишком поздно, узнать, что пока ты жив, ты еще можешь быть счастливым.
