Для Глории Монти и других серьезных театральных артистов телевидение еще не оформилось как вид искусства, слишком уж оно было ново для подгонки под какие-то категории, но оно быстро стало тем, чем сцене никогда не бывать, – прибыльным способом заработать на жизнь.
– Вон он, вон там! Это же Ники! – Мэйбл тыкала пальцем в стекло смотровой комнаты для публики.
– Как бы услышать, что он там говорит? – спросил Дом. – Почему ничего не слыхать?
– Папа, нам же сказали, что мы ничего не услышим, только посмотреть сможем.
– Тоже мне новинка. Как в немом кино. И зачем мы приперлись. Остались бы дома и все услышали бы.
– Какой же он красавчик! Самый красивый из всех! – Восторгам тети Джо не было конца.
– Вот уж не знал, что он на такое способен, – произнес Дом, наблюдая, как Ники ссорится с каким-то персонажем. – В жизни не видел, чтобы он взрывался. А ведь он долгонько прожил у нас, а, Джо?
– Двадцать пять лет.
– Гляньте на него. Вид у него такой, как будто голова сейчас хлопнет и отскочит, словно пробка из бутылки.
– Папа, это только игра, – сказала Лина, садясь на скамейку. Она была уже на сносях и слегка отекла. – Это все понарошку.
– Спорим, и я бы так смог! – заявил Джио.
– Куда тебе играть, – отбрила его Мэйбл, – ты наихудший враль на свете.
Джио засопел.
– Как по мне, ничего тут трудного.
– Это очень трудно, – сказала Эльза. – Ники учился у Глории Монти. У него это не от рождения получается.
– Но выглядит очень натурально, – восхитился Доминик.
– А что это за персик с ним рядом в розовом костюме? – поинтересовался Дом.
– А это звезда сериала, – объяснила Лина.
– Понимаю почему. Все при ней.
– Долго еще? – шепотом спросила Лина у Нино.
– Еще пару минут. Тебе нехорошо?
– Нормально. Только ноги опухли.
– Я машу-машу Ники. А он нас видит? – спросила тетя Джо.
– Нет, Ма. У них тут специальная пленка на стекле, так что мы его видим, а он нас – нет.
– Что там происходит?
Съемная площадка развалилась на части, прожекторы взлетели к потолку, камеры отъехали, а платформы с декорациями укатились в сторону.
– Ну вот и все, – сказал Доминик.
– Съемка кончилась? – Мэйбл встала.
– Видишь красный огонек? Они убирают декорации, – показал Джио пальцем.
Ники пробрался сквозь команду работников на площадке и вошел в комнату для зрителей. Семейство встретило его горячими рукоплесканиями.
– Мы не слышали ни слова, но смотришься ты отлично, – с гордостью сказал дядя Дом.
– Ты самый лучший актер в этом шоу, – с восторгом воскликнула тетя Джо.
– Она так говорит, но, положа руку на сердце, она неровно дышит к этому Джо О’Брайену, – пробурчал Дом.
– Да и я тоже! Он из Скрентона, представляешь? – проворковала Лина.
– Отличный парень, – подтвердил Ники. – Как там детишки? – Ники обнял всех кузенов и кузин.
– Джованна уже спит всю ночь напролет! – похвасталась Мэйбл.
– Доминик IV учит алфавит, – похвалился его отец. – А Джозеф уже знает цифры.
– Э-э! – покачал головой Ники.
– Не беспокойся. Дядя Джио его блек-джеку не учит.
– Покамест, – хохотнул Джио.
– Видишь, Лина, сколько у тебя всего впереди.
Лина расплакалась.
– Знаю.
– Прости, пожалуйста.
– Дело не в тебе, Ники. Я свихнулась. То смеюсь, то плачу. Не знаю, что это со мной такое.
– Ничего с тобой такого – ты просто носишь ребенка. Тебе надо немного отдохнуть. Пойдемте-ка все ко мне?
– Мы – с удовольствием, – сказала тетя Джо.
– Фотографии были роскошные. У тебя даже летний сад на крыше!
– Спасибо рекламе «Лаки Страйк».
– Да они тебе вдвойне должны платить, ты их с тринадцати лет смолишь, – пошутил Джио.
Вошла Глория в роскошном платье из изумрудной парчи с черной отделкой. Только наушники, висевшие у нее на шее поверх жемчужного ожерелья, выдавали в ней режиссера.
– Это твоя семья? У меня такое чувство, что я давным-давно вас всех знаю.
– Знакомьтесь, дорогие мои, это Глория Монти, режиссер нашего шоу, – представил Ники Глорию всему семейству.
– Стройняшка, – похвалил Дом. – А вы красотка.
– Но в ее работе нужны не абы какие мозги, Дом, – укорила его тетя Джо.
Палаццини окружили Глорию и мгновенно нашли общий язык – ведь она была итальянка из Нью-Джерси и хорошо понимала уроженцев Саут-Филли. К тому же она взяла на работу одного из них, так что и сама вошла в их круг. Ники выудил из кармана пачку сигарет. Он стоял в сторонке и наблюдал, как его нынешняя жизнь перемешивается с жизнью прежней, словно виски со льдом.
– До чего же итальянская у тебя семья, Ник!
– Это комплимент? – Дом испытующе посмотрел на Глорию.
– Еще какой! Я ведь тоже итальянка.
– Мы правим миром, – гордо заявил Дом.
– Не забудьте ирландцев! – завопила Мэйбл.
– Как их забудешь! Я замужем за ирландцем, – засмеялась Глория.
Лишь после того, как Ники покинул дом 810 по Монтроуз-стрит, он понял со всей определенностью, как сильно его любят. Все эти годы он был уверен, что он обуза, докука, лишний рот, нахлебник, который с раскладушки в комнате Нино перебрался сначала на койку в комнате Джио, а потом в комнату в подвале, где и оставался вплоть до дня своего отъезда в Нью-Йорк. Все это время Ники считал себя бедным родственником, носящим другую фамилию, чьи родители умерли, оставив его на попечение единственных близких, приютивших его. Но Ники ошибался, кругом ошибался.
Ники Кастоне был утешением своей тете, верным другом своим кузенам, помощником для их жен и трудолюбивым работником в нелегком дядином бизнесе. Но из-за собственных комплексов, необходимости подстраиваться, влезать в одежку Палаццини и надеяться, что она ему впору, он не мог утверждать, что собственная жизнь действительно принадлежит ему. Все это время он сидел на чемоданах, так и не распаковав их, в вечном ожидании, что его попросят на выход. Теперь он знал: они хотели, чтобы он остался.
Почему, чтобы узнать, кто они на самом деле, ему нужно было их покинуть? Почему Ники не видел их так же явственно, каждый вечер сидя с ними за одним столом? Он так хотел, чтобы они его любили, и они любили его, любят и будут любить всегда. Палаццини вырастили Ники Кастоне, и он стал одним из них.
