Я думал о картине «Мужчина с белым “субару форестером”», которую спрятал на чердаке дома в Одаваре. Тот мужчина – будь он живым человеком или чем-то еще – так и живет в том городке? И та худая молодая женщина, с которой я провел странную ночь, – по-прежнему там же? Что с ними? Смогли они выжить, уцелев после землетрясения, спасшись бегством от цунами? Что стало с интим-гостиницей, с придорожным рестораном того городка?
Каждый вечер в пять я шел в детский садик за ребенком. Это стало моей повседневной привычкой (жена опять вышла на работу в архитектурную контору). Детсад находился минутах в десяти ходьбы от нашего дома. И я, держа за руку дочь, неспешно вел ее домой. Когда не было дождя, мы заходили в парк, отдыхали там, сидя на скамейке, и я наблюдал, как прогуливаются соседские собаки. Дочь просила себе песика, но в нашем многоквартирном доме держать животных запрещали. Потому дочь и не могла сдержаться, чтоб не посмотреть на собачек в парке. Иногда ей разрешали погладить какую-нибудь маленькую спокойную псину.
Дочь звали Муро. Такое имя дала ей Юдзу. Оно приснилось ей незадолго до родов. Во сне Юдзу была одна в просторной японской комнате с татами. Комната открывалась в красивый обширный сад, и в ней стоял старинный низкий письменный стол, на нем лежал лист белой бумаги. На листе – единственный иероглиф «室»
[11], блестяще выведенный черной тушью. Кто написал, неизвестно, но написано очень изящно, каллиграфически. Такой вот сон, и Юдзу, проснувшись, смогла отчетливо его вспомнить. А поэтому настояла, что таким должно быть имя будущего ребенка. Я, разумеется, не возражал. Что ни говори, а ребенка-то рожает она. Я вдруг подумал: а вдруг этот знак начертал Томохико Амада? Просто подумал так – и все. В конце концов, то был всего лишь сон.
Я был рад, что родилась девочка. Из-за того, что я провел детство с младшей сестрой Коми, мне отчего-то становилось спокойно, когда рядом со мной – маленькая девочка. Для меня это было во всех отношениях естественно. И еще мне было приятно, что ребенок появился на свет с определенным именем, в котором ни у кого не было никаких сомнений. Ведь имя, что ни говори, – дело важное.
Муро, вернувшись домой, смотрела вместе со мной новости по телевизору. Я старался не показывать ей те кадры, где надвигалась волна цунами. Это слишком тревожные кадры для маленького ребенка. Когда на экране возникала волна, я вытягивал руки и закрывал ими дочери глаза.
– Почему? – спрашивала Муро.
– Тебе такое лучше не смотреть. Еще маленькая.
– Это на самом деле?
– Да, где-то далеко это происходит на самом деле. Но это не значит, что тебе необходимо смотреть все, что происходит на самом деле.
Муро задумалась над моими словами, но, разумеется, что они значили, понять не смогла. Также она не понимала, что такое землетрясение и цунами, не понимала и тот смысл, который несет в себе смерть. Но как бы то ни было, я плотно закрывал ей руками глаза и старался, чтобы она не видела кадров с цунами. Что-либо понимать и что-либо видеть – вещи разные.
Однажды я заприметил в углу экрана телевизора «мужчину с белым “субару форестером”». Или мне так показалось. Камера съемочной группы остановилась на большом рыболовецком судне, вынесенном цунами на верх холма, – там оно и осталось. И рядом стоял тот человек. Вместе они напоминали слона, который больше не мог выполнять свои обязанности, и его погонщика. Но этот кадр тут же сменился на другие, поэтому я и не уверен, был ли то «мужчина с белым “субару форестером”» или нет. Однако высокая фигура человека в черной кожаной куртке и черной кепке с логотипом «Yonex» показалась мне именно им.
Его изображение возникло и тут же пропало. Я видел его всего какой-то миг – и камеру переключили на другой ракурс.
Но я тогда не только смотрел новости о землетрясении – я продолжал рисовать коммерческие парадные портреты. Они приносили мне средства к существованию. Ни о чем не думая, я стоял перед холстом и наполовину автоматически водил рукой. В этом и заключалась жизнь, которая была мне нужна. Как и то, что от меня было нужно людям. Работа эта приносила мне гарантированный доход – и он тоже был мне нужен. У меня все-таки семья, которую необходимо кормить.
Спустя два месяца после землетрясения в районе Тохоку при пожаре сгорел дом под Одаварой – тот самый, где мне выдалось пожить. Дом на вершине горы, где половину своей жизни провел Томохико Амада. Об этом мне сообщил по телефону Масахико. С тех пор, как я съехал оттуда, жильцов не находилось. Дом очень долго пустовал, и у Масахико болело за него сердце. Его беспокойство оказалось не напрасным – в доме вспыхнул пожар. Сразу после Золотой недели
[12] на рассвете вспыхнул огонь, и пока приехали пожарные, старый деревянный дом сгорел дотла (узкая извилистая дорога по склону затруднила подъезд габаритных пожарных машин). К счастью, накануне шел дождь, и на соседнюю рощу огонь не перекинулся. Пожарное управление провело расследование, но причину пожара в конечном итоге выявить не удалось. Как сказали, могло быть короткое замыкание, а могли и поджечь намеренно.
Услышав эту новость, я сразу же представил картину «Убийство Командора». Наверняка она сгорела вместе с домом – как и моя картина «Мужчина с белым “субару форестером”». И огромная коллекция виниловых пластинок с классической музыкой. А тот филин на чердаке – удалось ли ему спастись?
Картина «Убийство Командора», вне всяких сомнений, – один из шедевров, который оставил по себе Томохико Амада, и то, что она сгорела при пожаре, должно быть, станет чувствительным уроном для японского мира искусства. Эту картину видели лишь несколько человек (включая меня и Мариэ Акигаву; Сёко Акигава – мельком, но видела тоже; ну и, конечно же, сам ее автор – Томохико Амада; а больше, скорее всего, никто). И вот столь ценная неизвестная картина, сгорев в пламени пожара, навеки исчезла из этого мира. Отчасти в этом я чувствовал свою вину. Быть может, следовало как можно громче раструбить на весь свет об этом «тайном шедевре Томохико Амады», но вместо этого я вновь упаковал ее как можно надежней и вернул на чердак. И вот эта прекрасная работа обратилась в пепел. Я лишь подробно зарисовал всех ее персонажей, и теперь эти мои наброски – единственное, что осталось от шедевра. От одной мысли об этом у меня, художника посредственного и захудалого, сердце обливалось кровью. Я долго еще сокрушался и считал свои действия предательскими по отношению к искусству.
