Мариэ опять поджала губы, тем самым как бы говоря: «Хватит пока что». И я оставил мысль о дальнейших расспросах.
– Возникали и другие персонажи этой картины, – продолжал я. – Видишь в левом нижнем углу мужчину со странным небритым лицом? Вот этого, – сказал я и показал. – Для себя я зову его Длинноголовым. Странный он – ростом сантиметров семьдесят, но тоже выбрался с полотна и объявился передо мной: подняв крышку, как и на картине, открыл мне проход и проводил в подземный мир. Вернее, я его заставил это сделать насильно и довольно грубо.
Мариэ долго рассматривала Длинноголового, но ничего не говорила. Я продолжал:
– Затем я миновал этот мрачный подземный мир, перевалил через холм, переправился за реку с быстрым течением и встретился с молодой и красивой женщиной, которая тоже здесь изображена. Вот она. По аналогии с персонажами оперы Моцарта «Дон Жуан» назовем ее Донна Анна. Она тоже была маленького роста и привела меня в боковой лаз пещеры, а потом вместе с моей умершей младшей сестрой поддерживала меня и помогала, пока я пробирался по нему. Если б не они, я бы так и застрял в том подземном мире. И кто знает, возможно, Донна Анна была любимой девушкой Томохико Амады, когда он стажировался в Вене. Ее казнили как политического преступника почти семьдесят лет назад. Хотя это не более чем мое предположение.
Мариэ смотрела на Донну Анну на картине. Все так же безучастно, словно белая зимняя луна.
А может, Донна Анна – умершая от укусов шершней мать Мариэ Акигавы, подумал я. И старалась она уберечь свою дочь Мариэ. Кто знает – вдруг Донна Анна одновременно олицетворяет разное, в зависимости от того, кто на нее смотрит? Но, конечно же, вслух этого я не произнес.
– У нас есть еще один мужчина, – сказал я и развернул картину, стоявшую на полу лицом к стене. Незаконченный портрет «мужчины с белым “субару форестером”». Если не приглядываться, на холсте виднелись только мазки краски трех цветов, однако в глубине этих густых штрихов был запечатлен облик мужчины с белым «субару форестером». Я так и видел его на полотне – а вот другие его не замечали. – Я же тебе его уже показывал, да?
Мариэ Акигава молча согласилась кивком.
– И ты еще сказала, что картина уже готова и хорошо оставить как есть.
Мариэ повторно кивнула.
– Здесь нарисован – или же должен быть нарисован – человек, которого я зову «мужчиной с белым “субару форестером”». Я встретился с ним в маленьком приморском городке в префектуре Мияги. То была очень загадочная и значительная встреча. Я совсем не знаю, что он за человек – даже имени его не знаю. Но при этом в один из дней я понял, что должен написать его портрет, – причем понял это весьма отчетливо. Так и начал рисовать – по памяти, вспоминая детали, – но почему-то завершить картину не смог. Вот она и остается как есть, замазанная краской.
Губы Мариэ по-прежнему были крепко сжаты ровной полоской. Затем она покачала головой.
– Действительно страшный, – сказала Мариэ.
– Кто? Он? – спросил я и проследил за ее взглядом. Мариэ пристально смотрела на мою картину «Мужчина с белым “субару форестером”». – Ты об этой картине? О этом мужчине?
Мариэ согласно кивнула опять. Выглядела она испуганной, но при этом вроде бы не могла отвести от картины взгляд.
– Ты видишь в ней этого мужчину?
Мариэ кивнула.
– Вижу – за мазками краски. Он там стоит и наблюдает за мной. В черной кепке.
Я взял картину и снова развернул к стене.
– Тебе на этой картине виден облик мужчины с белым «субару форестером». А обычным людям – нет, – сказал я. – Но лучше тебе впредь его не видеть, потому что тебе это пока что не нужно.
Мариэ опять кивнула, соглашаясь со мной.
– Существует ли на самом деле в этом мире мужчина с белым «субару форестером»? – продолжал я. – Это мне тоже неизвестно. Может, кто-то или что-то просто на время тоже позаимствовали у него облик – так же, как идея воспользовалась обликом Командора. Или, может, я просто вижу в нем собственное отражение. Однако в истинном мраке то была не просто моя проекция, а нечто живое и подвижное, да к тому же еще и достоверно осязаемое. Люди в тех краях называли это двойной метафорой. Я подумываю когда-нибудь закончить эту картину, но не сейчас – пока еще слишком рано, чересчур опасно. В этом мире бывает и такое, что нельзя вот так просто взять и выставить на свет. Однако я, пожалуй…
Мариэ пристально смотрела на меня и молчала. Осекшись, я уже не смог продолжить начатую фразу.
– …В общем, с помощью разных людей я пересек тот подземный мир, преодолел тесный и мрачный боковой лаз и как-то вернулся в мир этот. И почти одновременно и параллельно с этим ты тоже освободилась откуда-то и вернулась домой. Я нисколько не считаю это случайным совпадением. Ты куда-то пропала в пятницу – и я куда-то пропал на три дня, но в субботу. И мы оба вернулись во вторник. Эти два события наверняка должны быть как-то связаны между собой. И какую-то связующую роль сыграл здесь Командор, однако его в этом мире больше нет. Он завершил свою миссию и удалился куда-то навсегда. Остались только ты да я, и нам не остается ничего другого, как замкнуть этот круг. Ты мне веришь?
Мариэ кивнула.
– Вот что я хотел тебе рассказать. Поэтому и устроил так, чтобы нас оставили вдвоем.
Мариэ, не отрываясь, смотрела на меня. Я продолжал:
– Если рассказать, как все было на самом деле, думаю, никто меня не поймет, просто примут за сумасшедшего. Что ни говори, история выйдет неубедительная и совершенно неправдоподобная. Но я считал, что ты-то наверняка меня поймешь – ну и для полноты картины, так сказать, нужно увидеть «Убийство Командора», иначе сам разговор бессмыслен. Однако мне не хочется показывать ее кому бы то ни было, кроме тебя.
Мариэ молча смотрела на меня. В ее зрачки, похоже, свет жизни постепенно возвращался.
– В эту картину Томохико Амада вложил всю свою душу. Она наполнена его самыми глубокими мыслями, и в ней столько чувства, как будто писал он ее собственными плотью и кровью. Такие произведения удаются лишь раз в жизни. Он рисовал ее для себя – а еще для тех, кого уже нет на этом свете, если можно так сказать – за упокой. Этим произведением он совершал обряд очищения за пролитую кровь. Много пролитой крови.
– За-у-по-кой?
– Это реквием – произведение, чтобы усмирить духов, успокоить их, исцелить раны, утишить душевную боль. Поэтому для него не имели никакого смысла ни пустозвонная критика, ни хвалы окружающих, ни гонорар. Наоборот, всего этого не должно было быть. Его устраивало, что картина эта написана и существует где-то в этом мире – пусть даже завернутой в бумагу, спрятанной на чердаке подальше от людских глаз. И я хочу уважить его желание.
На время повисла глубокая тишина.
– Ты ведь давно приходишь сюда играть? По своей тайной тропе?
Мариэ Акигава кивнула.
