Опустились сумерки. Я пошел на кухню и за банкой пива приготовил себе ужин. Запек в духовке желтохвоста, маринованного в осадке от сакэ
[2], нарезал соленья, сделал легкий маринад из огурцов и морской капусты, приготовил суп-мисо с дайконом и обжаренным тофу. И молча съел все это один. Говорить мне было не с кем – да и нужных слов я не находил. И вот, когда я уже доедал свой нехитрый холостяцкий ужин, в прихожей раздался звонок. Видимо, тот, кто звонил, решил это сделать как раз перед тем, как я доем.
Я подумал: «Так, день еще не закончен». Закралось предчувствие, что воскресенье это продлится еще долго. Встав из-за стола, я медленно двинулся в прихожую.
35
То место было бы лучше оставить как есть
Я неторопливо шел в прихожую, не имея понятия, кто звонит мне в дверь. Остановись перед домом машина, я бы ее услышал. Столовая – чуть в глубине дома, однако вечер стоял очень тихий, и если бы подъехала машина, до меня бы наверняка донесся шум мотора, шелест колес – даже очень тихий гибридный мотор «приуса» – гордость «Тоёты». Но я не услышал абсолютно ничего.
И, я уверен, никого бы не привлек подъем по длинному склону без машины, к тому же – в потемках. Дорога здесь почти без освещения – и вокруг ни души. Я живу в отдельно стоящем доме на вершине горы, и у меня нет близких соседей.
Я было подумал: а вдруг это Командор? Но с чего бы? Теперь он может бывать здесь когда и сколько угодно. Зачем ему звонить в дверь?
Даже не проверяя, кто там, я повернул ручку и открыл входную дверь. Там стояла Мариэ Акигава – абсолютно в той же одежде, что и днем, только поверх ветровки с капюшоном у нее был темно-синий тонкий пуховик: после заката в горах становится прохладно, – и в бейсболке «Кливленд Индианз» (почему команда именно Кливленда?). В правой руке она держала большой фонарь.
– Ничего, если я войду? – спросила она. Ни «доброго вам, сэнсэй, вечера», ни «извините за столь поздний визит».
– Ничего. Само собой, – ответил я – и больше ничего не сказал. Ящичек у меня в голове все еще не закрывался плотно: шерстяные клубки застряли в его глубине.
Я проводил девочку в столовую.
– Как раз ужинал. Не возражаешь, если доем? – спросил я.
Она молча кивнула. Обременительных понятий обычной вежливости для этой девочки, похоже, не существовало.
– Чай будешь?
Она опять молча кивнула. Сняла пуховик, бейсболку и поправила волосы.
Я вскипятил чайник и положил в заварник зеленого чая. Все равно собирался пить сам.
Мариэ, поставив локти на стол, смотрела, как я поедал желтохвоста, пил суп-мисо и закусывал все это рисом. Как на диковинку, смотрела – словно, гуляя по джунглям, стала свидетельницей тому, как гигантский питон глотает детеныша барсука, села на камень и принялась наблюдать за происходящим.
– Вот, маринад я делаю сам, – пояснил я, чтобы прервать гнетущее молчание. – Так желтохвост хранится дольше.
Она не подала и виду, что услышала. Впору усомниться – она вообще меня слушает?
– Иммануил Кант вел весьма правильный образ жизни, – произнес я. – Настолько, что горожане сверяли по нему часы, когда философ выходил на прогулку.
Понятное дело, совершенно бессмысленная фраза. Просто мне хотелось проверить, как Мариэ Акигава отреагирует на бессмыслицу – да и вообще, слышит она меня или нет. Но она не отозвалась на это никак, и оттого молчание стало еще тягостнее. Иммануил Кант так и продолжал изо дня в день безмолвно бродить по улицам Кенигсберга. Его последними словами стали: «Это хорошо!» (Es ist gut). Бывают и такие судьбы.
Покончив с едой, я отнес грязную посуду к мойке. После этого заварил чай и вернулся с двумя чашками. Сидя за столом, Мариэ Акигава пристально наблюдала за каждым моим движением – внимательно, словно историк, изучающий мелкие сноски на полях манускрипта.
– Ты же добралась сюда не на машине? – поинтересовался я.
– Пешком, – наконец вымолвила Мариэ Акигава.
– Что, так вот и шла из дома сюда одна?
– Да.
Я молча ждал, что еще она скажет, но девочка молчала. Пока мы сидели за столом друг напротив дружки, висело молчание. Но я мастак соблюдать тишину – недаром живу в одиночестве на вершине горы.
– Есть тайная тропа, – чуть погодя продолжила Мариэ. – На машине по дороге ехать далеко, а так выходит очень близко.
– Я много гуляю по этим местам, но такой тропы не видел.
– Плохо искали, – прямо сказала девочка. – Она надежно спрятана: если просто идти, ее не видно.
– А спрятала, выходит, ты?
Она кивнула.
– Меня привезли сюда еще маленькой. Здесь я и выросла. С детства горы были для меня чем-то вроде песочницы – тут я знаю все от и до.
– И эта тропа, говоришь, надежно спрятана?
Она опять кивнула.
– И ты пришла сюда по ней?
– Да.
Я вздохнул.
– Ты уже ела?
– Только что закончили.
– И что ели?
– Из тети скверная кухарка, – сказала она.
Я не получил ответа на свой вопрос, однако дальше расспрашивать не стал. Может, ей неприятно об этом вспоминать.
– А твоя тетя знает, что ты пришла сюда одна?
Мариэ на это ничего не ответила, лишь крепко сжала губы. Поэтому я решил ответить за нее сам:
– Нет, конечно. Какой нормальный человек отпустит тринадцатилетнюю девочку блуждать в одиночку по горам, да еще и в темноте? Так?
Опять повисло молчание.
– Не знает она и про тайную тропу?
Мариэ покачала головой, что означало: «Не знает».
– И, кроме тебя, про эту тропу не знает никто?
Теперь она кивнула.
– Так или иначе, судя по тому, где находится твой дом, тропа эта должна вести через заросли, где стоит старая кумирня.
Мариэ опять кивнула.
– Я знаю эту кумирню. И знаю, что вы недавно перекопали большим экскаватором каменный курган за ней.
– Ты видела, что там стало?
Мариэ кивнула.
– Я только не видела, как, потому что в тот день была в школе. А когда увидела, от экскаватора остались лишь следы гусениц. Зачем вы это сделали?
– По разным причинам.
– Каким, например?
– Если объяснять с самого начала, получится длинная история, – сказал я и объяснять не стал. Незачем рассказывать ей о причастности Мэнсики.
– Не нужно было там все так перекапывать, – вдруг сказала Мариэ.
