Командор показал маленькими пальцами то место, где у него сердце. Подумав о сердце, я не мог не вспомнить про сердце сестры. Я хорошо помнил те дни, когда ей делали операцию в университетской больнице. Она была сложной и уникальной: спасти больное сердце человека – непростая работа. Для нее требуются несколько специалистов и очень много крови. А вот разрушить его – дело нехитрое.
Командор сказал:
– Ну-у, вряды ли сейчас стоит думать об сем. Чтобы вернуть Мариэ Акигаву, вам, судари наши, все равно придется сие сделать, хотите вы того или нет. Уж поверьте нам – отбросьте сомненья, отключите сознанья. Только глаза чур не закрывать – смотрите в оба!
Я замахнулся ножом со спины, но ударить им Командора так и не смог. Пусть для идеи это и не более чем одна из мириад смертей, мысль об этом ничего для меня не меняет: все равно придется уничтожить жизнь, которую я вижу перед собой. И разве это не то же самое, что в Нанкине приказал Цугухико Амаде молодой офицер?
– Нет, не суть те же, – сказал Командор. – В наших случаях мы требуем сие сами. Требуем, чтоб убили нас самих. Сие смерти ради возрождений. Ну, соберитесь уже с духами, судари наши, и замкните круги.
Я закрыл глаза и вспомнил, как душил женщину в интим-гостинице на севере страны. Конечно, то было понарошку. По ее просьбе я слегка сдавил ее шею – лишь так, чтоб не придушить на самом деле. Однако в итоге все равно не смог делать это столько, сколько она сама того хотела. Еще немного – и я задушил бы ее по-настоящему. Тогда, на кровати в той интим-гостинице, я на миг открыл в себе глубокий гнев, которого прежде за собой не припоминал. Чувство это, как окровавленная грязь, закружилось у меня в груди большим черным-пречерным водоворотом – и неумолимо приближалось к настоящей смерти.
Я точно знаю, где и что ты делал, – сказал мне тот мужчина.
– Ну, давайте же, судари наши, всаживайте сии ножи, – опять сказал Командор. – У вас, судари наши, сие должны получиться. Ведь вы убьете не нас – вы здесейчас убьете своих злодеев-отцов. А убив злодеев-отцов, дадите землям напиться их кровями.
Мой злодей-отец? А это еще откуда?
– Кто для вас, судари наши, суть злодеи-отцы? – осведомился, прочитав мои мысли, Командор. – Вы только что должны были их видеть, не так ли?
Не смей меня рисовать дальше, – сказал тот мужчина. И, выглядывая из темного зеркала, погрозил мне пальцем. Эти пальцы, будто острие ножа, вонзились мне в грудь.
И вместе с этой болью я машинально затворил свое сердце. Открыл глаза шире, отогнал все мысли, как это делал Дон Жуан при убийстве Командора, спрятал поглубже свои чувства, убрал с лица всякое выражение и – разом обрушил нож. Его острый клинок вонзился в маленькое сердце – прямо туда, куда показывал Командор. Я ощутил, как нож входит в живую плоть. Сам Командор ничем не выказал, что сопротивляется. Он лишь корчился, хватаясь пальцами маленьких рук за пустоту, – и больше никаких движений не производил. Однако его съежившееся тело, как будто сжав в кулачок последние силы, пыталось избежать подступающей смерти. Командор – идея, но плоть – не идейная. Это – плоть, которую идея позаимствовала. И уж она-то никак не собиралась принимать смерть спокойно. У плоти своя плотская логика. Мне нужно силой сдержать это сопротивление плоти и добить ее окончательно. Командор сказал: «Убей нас!» – но на самом деле я убил плоть кого-то другого.
Мне хотелось все бросить и бежать прочь из этой комнаты. Однако в моих ушах не унимался голос Командора: «Чтобы вернуть Мариэ Акигаву, судари наши, вам все равно придется это сделать. Хотите вы того или нет». Поэтому я еще глубже вогнал лезвие ножа в сердце Командора. Я привык доводить начатое до конца. Острие ножа пронзило насквозь его щуплое тело и вышло наружу из спины. Белое одеяние обагрилось. На моих руках, сжимавших рукоять ножа, теперь тоже была свежая кровь. Она, однако, не брызнула фонтаном, как на полотне «Убийство Командора». Я старался уверить себя, что все это – видение. Я убиваю, но это всего лишь иллюзия. Не более чем символический акт.
Но все же я прекрасно понимал, что никакая это не иллюзия. Пусть и символический акт, но убиваю я никак не видение. Вне всяких сомнений, я убиваю чью-то живую плоть. Маленькое – всего каких-то шестьдесят сантиметров – фантастическое тело, рожденное кистью Томохико Амады, было намного живучей, чем могло показаться. Лезвие ножа, который я сжимал в руке, проткнуло кожу, сломало несколько ребер, пронзило крохотное сердце и вонзилось в спинку кресла. Какая же это иллюзия?
Томохико Амада, распахнув от удивления глаза шире прежнего, смотрел, что происходит у него перед самым носом. На зрелище того, как я закалываю Командора – нет, даже не так: тот бедолага, которого я убивал, для него, Томохико Амады, – не Командор. Кого же тогда он видит? Высокого нацистского чина, на которого он готовил покушение в Вене? Или того молодого офицера, который в Нанкине передал свой меч его младшему брату, заставляя того отсечь головы трем пленным китайцам? Или же нечто еще радикальнее, то, что породило их всех – некое злодейское нечто. Конечно, мне это было неизвестно, а уловить на его лице хоть какое-то подобие эмоции мне не удалось. Все это время рот Томохико Амады не закрывался, но губы его не двигались. Лишь заплетающийся язык продолжал свои тщетные попытки придать форму каким-то словам.
Вскоре Командора покинули силы, обвисли шея и руки. Все тело его стремительно потеряло упругость и начало оседать, как марионетка, у которой обрезали нити. Но я все равно продолжал еще глубже вонзать нож в его сердце. В палате ничто не двигалось – все превратилось в живую картину смерти. И так длилось долго.
Первым признаки жизни подал Томохико Амада. Вскоре после того, как Командор потерял сознание и обмяк, старик, похоже, истратил последние силы на поддержание сознания в себе. Как бы сказав: «Все, что мне требовалось увидеть, я увидел», – он глубоко выдохнул и сомкнул глаза. Неспешно и значительно – так опускают жалюзи на высоких окнах. Рот оставался открытым, но вязкого языка в нем уже не было видно, лишь торчали в ряд неровные пожелтевшие зубы, напоминая собой штакетник заброшенного дома. Лицо его больше не кривилось от мучений, острая боль прошла, и на нем проступило выражение мирного покоя. Похоже, он вернулся в свою кому – тот безмятежный мир без сознания и боли. И я порадовался за старика.
Тогда я наконец ослабил руку и вынул нож из тела Командора. Из открытой раны фонтаном хлынула кровь – примерно так же, как на полотне «Убийство Командора». Сам Командор же теперь, будто утратив мою поддержку, бессильно обмяк в кресле. Глаза его были широко распахнуты, рот отчаянно искривлен от боли, скрюченные пальцы словно царапали воздух. Жизнь полностью покинула его, и только кровь собиралась на полу в красно-черную лужу. Столько крови для такого крохотного тела…
И вот Командор – вернее, идея в облике Командора, – скончался. Томохико Амада вновь глубоко заснул. Сознания в этой палате не утратил один я – стоял, остолбенев рядом с тельцем Командора, сжимая в правой руке окровавленный нож Масахико Амады. До моего слуха должно было доноситься лишь собственное учащенное дыхание. Однако это было не так – уши мои улавливали и другое тревожное движение, и я его не столько слышал, сколько ощущал. Командор некогда велел мне прислушиваться. И я послушно навострил слух.
