– Но если жить здесь постоянно, тебе, наверное, станет скучно?
– Тебе же не стало?
– Как сказать. Мне скука никогда не была в тягость. К тому же здесь тоже случается всякое.
И впрямь. Поселившись здесь в начале лета, я познакомился с Мэнсики. Вместе мы раскопали склеп за кумирней, затем появился Командор. Вскоре в мою жизнь вошли Мариэ Акигава и ее тетушка. Ублажала меня горячая замужняя подруга. Живой дух Томохико Амады – и тот посетил. Скучать здесь ничуть не приходилось.
– Я тоже вряд ли стал бы здесь скучать, вопреки всему, – произнес Масахико. – В молодости я увлекался серфингом и погонял на местном взморье по волнам изрядно. Что, не знал?
Я ответил, что нет – ни разу об этом от него не слышал.
– По-моему, пора мне уже отойти от городской жизни и вновь окунуться в такую вот сельскую жизнь. Начать все сызнова. Что скажешь? Проснувшись утром, первым делом смотреть на море, а когда придут волны – взять доску и пойти на берег.
Такое занятие было совсем не по мне.
– А что с работой? – спросил я.
– Достаточно пару раз в неделю ездить в Токио. Сейчас почти вся моя работа – на компьютере, и ей ничуть не повредит, если я буду жить вдали от столицы. Мир меняется, скажи?
– Откуда мне знать?
Он изумленно посмотрел на меня.
– На дворе двадцать первый век – хоть это тебе известно?
– Что-то слышал.
Покончив с едой, мы перебрались в гостиную, где продолжили выпивать. Осень подходила к концу, но в ту ночь еще не было зябко настолько, чтобы захотелось разжечь камин.
– Кстати, как состояние отца?
Масахико слегка вздохнул.
– По-прежнему. Мозг в полной отключке, так что он даже не отличит куриные яйца от своих.
– Уронишь на пол, разобьется, значит – куриное.
Масахико рассмеялся.
– Если подумать, человек – создание удивительное. Мой отец еще несколько лет назад был крепким мужчиной – хоть бей его, хоть пинай, все ему нипочем. И голова всегда трезвая и холодная, как зимнее небо темной ночью. Аж противно. А сейчас у него в памяти – сплошное темное пятно, будто непостижимая черная дыра, внезапно возникшая в космосе. – Сказав это, Масахико покачал головой. – Не помнишь, кто сказал: «Старость – самая большая неожиданность в жизни»?
[4]
Я ответил, что не знаю – даже не слышал такую фразу. Однако, похоже, так оно и есть. Старость для человека – даже более непредвиденная штука, чем сама смерть. Она с лихвой превосходит все наши ожидания. И однажды тебе ясно дадут понять, что мир этот ничего не потеряет, если лишится тебя как биологического – да и общественного – существа.
– Кстати, тот сон, в котором ты недавно видел моего отца, – что, был очень явственный? – спросил у меня Масахико.
– Да, все было будто наяву.
– И отец был в этом доме? В своей мастерской?
Я провел его в мастерскую и показал на стоявший посредине комнаты табурет.
– Во сне твой отец неподвижно сидел вот здесь.
Масахико подошел к табурету и положил на него ладонь.
– Ничего не делал?
– Нет, просто сидел.
На самом деле он пристально смотрел на «Убийство Командора», но об этом я умолчал.
– Это любимый табурет отца, – сказал Масахико. – Обычный и старый, но отец с ним не расставался. Когда писал картины или просто размышлял – всегда садился именно на него.
– На самом деле, когда сидишь на нем, становится на удивление спокойно на душе.
Масахико некоторое время стоял, не отрывая ладони от табурета – видимо, о чем-то задумался. Но сам на него садиться он не стал. По очереди осмотрел оба холста, стоявших перед табуретом, – «Портрет Мариэ Акигавы» и «Склеп в зарослях», те две картины, над которыми я работал. Осмотрел неторопливо, так врач выискивал бы пятнышко на рентгеновском снимке.
– Весьма интересно, – сказал он. – Очень хорошо.
– Что, обе?
– Да. Каждая вполне привлекательна. Особенно если поставить их рядом – так чувствуется некое странное движение. По стилю они совершено разные, но возникает ощущение, будто что-то их связывает.
Я молча кивнул. Именно это я и сам смутно чувствовал последние несколько дней.
– Сдается мне, ты постепенно нащупываешь новое направление. Будто вот-вот выберешься из дремучего леса. Мой тебе совет – бережно держись за него.
Сказав это, он сделал глоток виски, и лед в бокале издал благородный звук.
Меня так и подмывало показать ему картину Томохико Амады «Убийство Командора». Мне хотелось узнать, какое впечатление произведет на сына работа отца. Возможно, его слова дадут мне какую-нибудь важную подсказку. Однако я подавил в себе это побуждение.
Что-то меня остановило. «Еще не время».
Мы вернулись в гостиную. На улице, похоже, поднялся ветер. За окном густые тучи медленно плыли на север. Луны не было видно.
– Теперь о важном, – наконец-то решившись, начал Масахико.
– Вижу, разговор будет не особо приятный? – сказал я.
– Да, не особо. Точнее – совсем неприятный.
– Но я должен об этом знать?
Масахико потер ладони, будто собирался поднять нечто тяжелое. И наконец заговорил:
– Речь о Юдзу. Я несколько раз с нею виделся. И до того, как ты весной ушел из дому, и после. Всякий раз о встрече просила она. Мы с нею встречались и разговаривали на улице. Правда, она просила тебе не рассказывать. Я не хотел, чтобы между нами были тайны, но слово ей дал.
Я кивнул.
– Слово – это серьезно.
– Ведь мы с Юдзу тоже друзья.
– Я знаю, – сказал я. Масахико очень дорожил дружбой – возможно, такова была его слабость.
– У нее был мужчина. Ну, в смысле – помимо тебя.
– Я знаю, – снова сказал я. – В том смысле, что теперь, разумеется, знаю.
Амада кивнул.
– Примерно полгода до того, как ты ушел из дому, – у них, то есть, были отношения. И мне стыдно признаться, но я его знаю. Он мой коллега по работе.
Я тихо вздохнул.
– Насколько могу себе представить, он симпатичный?
– Да, недурен собой. Точеное лицо. Агентство приметило его еще в студенчестве, и он подрабатывал натурщиком. И, по правде говоря, вышло так, что познакомил его с Юдзу я.
Я молчал.
– Разумеется, так вышло, – добавил Масахико.
– Юдзу с юности питала слабость к смазливым мужикам. Она сама мне в этом признавалась.
