Однако вместе с тем я считал, что произведение это, вероятно, не могло не быть утраченным. Мне казалось, в картину эту Томохико Амада вложил чересчур много своей души. Работа получилась, конечно, превосходной, но вместе с тем обладала некой заманивающей силой. Можно сказать, силой страшной и опасной. И в самом деле: обнаружив эту картину, я разорвал некий круг. Быть может, такое творение и не стоило демонстрировать массам – по крайней мере, разве не так считал сам его автор? И потому не отважился ее публиковать, отправил на чердак. Если все так, я только уважил волю Томохико Амады. В общем, картина сгинула в пламени, и никому повернуть время вспять уже не под силу.
А об утрате портрета «Мужчины с белым “субару форестером”» я особо не сожалел. Я могу еще раз попытаться его нарисовать, если захочу. Правда, для этого мне нужно стать более стойким и непоколебимым человеком – ну и подрасти как художнику. И когда у меня опять появится настроение «нарисовать свою картину», должно быть, я воссоздам портрет «Мужчины с белым “субару форестером”» совсем в другой форме и под иным углом. И он, вероятно, станет моим «Убийством Командора». Если так произойдет на самом деле, можно будет считать, что я принял от Томохико Амады бесценное наследие.
Сразу после пожара мне позвонила Мариэ Акигава, и мы целых полчаса разговаривали о сгоревшем доме. Она с почтением относилась к этому маленькому старому строению. Ну, может, не столько к нему самому, сколько к пейзажу с этим домом – или же к тем дням, когда этот пейзаж только отпечатался у нее в сознании. Томохико Амаде тоже было место в этом пейзаже, пока художник был жив. В ее памяти он, уединившись в мастерской, все время корпел над своими картинами. Таким она видела его по ту сторону оконного стекла. И теперь Мариэ от всего сердца жалела, что пейзаж этот утрачен навсегда. Я мог разделить с нею эту нагрянувшую печаль. Ведь сам этот дом – хоть я не прожил там и восьми месяцев – имел для меня очень глубокий смысл.
Под конец разговора Мариэ сообщила, что грудь у нее стала намного больше, чем раньше. Ей к тому времени уже исполнилось шестнадцать или около того. После того, как я съехал из того дома, мы с ней не виделись ни разу, только иногда перезванивались. У меня не возникало настроения побывать там еще раз, а никаких дел в тех местах у меня не было. Звонила всегда она.
– Конечно, объема пока недостает, но тем не менее выросла, – прошептала в трубку Мариэ, будто открывала мне великую тайну. Потребовалось какое-то время, прежде чем я догадался, что она рассказывает мне о размерах собственной груди. – Как и предсказывал Командор.
– Вот и славно, – ответил я. Подумывал спросить, не завела она себе бойфренда, но передумал и не стал.
Ее тетя Сёко Акигава по-прежнему встречалась с господином Мэнсики. Возник подходящий случай, и она призналась в этом Мариэ. Мол, они находятся в очень близких отношениях. А также добавила, что, вполне вероятно, в скором времени выйдет за него замуж.
«Если все так и выйдет, будешь жить с нами?» – спросила тетя.
Мариэ сделала вид, будто не услышала вопрос. Как она это постоянно делала.
– И как? Собираешься жить вместе с господином Мэнсики? – немного обеспокоенно спросил я у Мариэ.
– Думаю, что нет, – ответила она. А затем как бы добавила: – Хотя я сама не знаю.
Я сама не знаю?
– Я так понимаю, у тебя остались не самые лучшие воспоминания о том доме? – немного оторопев, спросил я.
– Ну, это дело прошлое. Тогда я еще была ребенком, а теперь воспринимается так, будто приключилось давным-давно. Но даже при этом я не представляю свою жизнь вдвоем с отцом.
Давным-давно?
Мне же казалось, будто все произошло буквально вчера. Я попробовал ей это сказать, но она ничего не ответила. Или она желает забыть о тех странных событиях, какие ей выпало испытать в том доме? Или, возможно, и на самом деле уже забыла? А может, с возрастом ей стал очень интересен человек по имени Мэнсики? Может, она начала улавливать в нем нечто особенное – то общее, что течет в их кровеносных сосудах?
– Мне очень хочется узнать, что в доме господина Мэнсики стало с той одеждой из гардероба, – сказала Мариэ.
– Да, точно – тебя же тянет к себе та комната.
– Потому что там одежда, которая меня уберегла, – сказала она. – Но все-таки я и сама пока не знаю. Поступлю в институт – возможно, стану жить где-то отдельно.
Я ответил, что так будет лучше всего.
– А что стало с тем склепом за кумирней? – спросил я.
– Ничего. Все по-прежнему, – ответила Мариэ. – После пожара синий полиэтиленовый тент так и остался на месте. Вскоре опадут листья – так вообще станет непонятно, что там был склеп.
На дне склепа так и лежит древняя погремушка. Вместе с фонариком, который я позаимствовал в палате Томохико Амады.
– Командора больше не видела? – спросил я.
– С тех пор ни разу не встречались. Теперь я и сама с трудом верю, что он взаправду был.
– Командор взаправду был, – подтвердил я. – Лучше этому верить.
Но я также понимал, что Мариэ будет понемногу забывать все это. Она вступает в пору юности, ее жизнь стремительно наполняется запутанными и важными для нее вещами. Скоро ей совсем не будет дела до каких-то непонятных идей и метафор.
Временами мне хочется узнать, что же стало с той фигуркой пингвина. Я отдал ее в уплату за переправу тому безлицему паромщику. Чтобы перебраться через реку со стремительным течением, я не мог поступить иначе. Оставалось уповать лишь на то, что этот маленький пингвин и теперь откуда-то – вероятно, курсируя между бытием и небытием, – продолжал оберегать Мариэ.
Я все еще не знаю, чей это ребенок – Муро. Можно выяснить, сделав анализ ДНК, но мне не хотелось узнавать результаты такого анализа. Вскоре что-нибудь произойдет, и однажды я это, возможно, узнаю. Придет тот день, когда станет очевидной правда о том, кто на самом деле ее отец. Однако сколько смысла в такой вот «правде»? Муро по закону мой ребенок, и я горячо люблю свою маленькую дочь. Обожаю с нею возиться, кем бы ни был иль не был ее биологический отец. Мне все равно – это все мелочи. От этого ничего не изменится.
Пока я в одиночестве скитался из города в город по Тохоку, я переспал с Юдзу во сне. Я пробрался в ее сон, и в результате она зачала, а через девять месяцев и несколько дней родила. Я предпочитаю считать именно так (пускай втихомолку и лично для себя). Отец этого ребенка – я как идея либо я как метафора. Подобно тому, как передо мной появился Командор, как вела во мраке Донна Анна, я сделал Юдзу беременной в другом – отдельном – мире.
Но таким, как Мэнсики, я не стану. Он строит свою жизнь, балансируя возможностями: Мариэ Акигава, быть может, его дочь, а может – и нет. Кладет на весы обе и пытается среди нескончаемых, еле заметных колебаний отыскать смысл собственного бытия. А вот мне бросать вызов такой обременительной интриге (как ни верти, а ее трудно назвать естественной) – надобности нет. Почему? Потому что во мне жива сила веры. В каком бы узком и мрачном месте я ни оказался, на какую бы дикую пустынную равнину меня ни занесло, мне удается искренне верить, что где-нибудь найдется то, что покажет мне дорогу. Это я усвоил на собственном опыте – из тех необычных событий, что произошли, пока я жил в пригороде Одавары, в доме на вершине горы.
