Может быть, любовь к проектам – это та черта, которая объединяет меня и мою маму, и, как оказывается, смерть оставляет после себя огромное их количество. Нужно запланировать похороны и выполнить последнюю волю, навести порядок в доме и продать его. Ее величайшие суперспособности обернулись против нее самой; удовлетворение от завершения ремонта было вынуждено соседствовать с горем от потери того, кто еще недавно жил в этом доме.
В то время она стала звонить мне не так часто, как обычно, и ее голос звучал более взволнованно. Она спрашивала, а что если те вещи, которые она отобрала, которые она упаковала или выбросила, или отдала, все еще хранили искру той прежней жизни? Или же она угасла вместе с ее родителями? Теперь она, а не я, плакала в телефонную трубку, хоть она оставляла много места и для меня, чтобы я могла поплакаться на своих парней, или проблемы на работе, или еще какую-нибудь фигню, на которой я зациклилась, и я не знала, что сказать еще, кроме того, что здесь, что люблю ее больше, чем когда-либо смогу выразить словами, что будет новая жизнь, даже если прежняя рассыпалась в прах.
Мне не хватает дедушки и бабушки. Мне не хватает их поддержки и их мнения, их образа жизни и их запаха. Мне не хватает той жизни с ними. Но должна сказать, что больше всего мне их не хватает из-за мамы. Мне не хватает того, что она тоже должна быть дочерью. Сейчас я хочу быть для нее всем: дочерью, другом, мамой, – зная, что не смогу и что на самом деле не должна. Я не могу дать ей такое пространство, где она чувствовала бы себя знакомо и безопасно, как то, которое она создала для меня. Все, что я могу сделать, – это жить в своем пространстве и приглашать ее сюда, и однажды сделать то же самое для кого-нибудь еще.
Обрывки
Моя сестра делает корзины. Она делает их, укладывая и сшивая обрывки веревок в замысловато переплетенные спирали, отвинчивая лапки у швейной машинки и вкладывая все финансовые средства в пожизненный запас пластиковых хомутиков, которыми скрепляются эти колечки, словно наш семейный аккаунт на Amazon’е принадлежит какому-то серийному убийце с врожденным цветовым чутьем. Одни корзинки маленькие, для домашних кактусов или валяющихся повсюду резинок для волос; другие – в форме вазы или кальяна. Некоторые нужно подвешивать к потолку или ветвям деревьев, а иные – те, которые она делала в художественной школе, – приходилось носить охапкой, как водолазные шлемы, и это одновременно было и удобно, и весьма неловко.
Иногда она продает эти корзины на ярмарках в Бостоне или Род-Айленде. Иногда она их дарит; у меня в квартире по меньшей мере три таких – вот сейчас я как раз смотрю на набор, созданный из веревочных обрывков, который она сделала буквально на днях; он похож на подставки под горячее. Но чаще, когда я думаю о корзинках Морайи, я представляю, как она сидит, сгорбившись, за обеденным столом или в уголочке для шитья в доме наших родителей, как она сосредоточенно переплетает все эти клочки и обрывки, начиная от центра и по спирали наружу все расширяющимися кругами.
Для меня эти материалы ассоциируются со стеллажами какого-нибудь магазина хозтоваров (откуда на самом деле они и явились); а для нее – это способ создавать жизнь.
Я перепробовала множество самых разных видов рукоделия. Вязание спицами – это моя первая любовь, вязание крючком и вышивка – общая вторая, но я по-любительски занималась и многими другими. Был короткий период валяния шерсти – это тот же процесс, при котором шерстяной свитер съеживается в плотную крошечную версию себя самого, если закинуть его в сушилку (только за одним исключением: на этот раз это делается преднамеренно); в итоге все это закончилось кровопролитием из-за острой иглы для валяния шерсти. Было и шитье, и я до сих пор испытываю чувство вины, что так его и не «освоила» за всю свою рукодельную жизнь (это почти так же долго, как и вся моя настоящая жизнь). Я могу заштопать небольшие дырочки или сшить вместе детали какой-нибудь простой вещи; но в «пряжных» видах рукоделия меня всегда привлекало одно: чувство создания чего-то из ничего. Мне ненавистна перспектива начинать проект с ошеломляющего количества материала, который необходимо обкромсать до легко удобоваримой формы.
Тем не менее, в глубине души я все еще уверена, что когда-нибудь вернусь к этому. Думаю, я надеялась, что бабушка сможет заново всему меня научить, помимо штанишек для куклы American Girl Doll, которые она помогала мне сшить два десятилетия тому назад.
Когда она умерла и я прилетела в Вирджинию на похороны, первое, что я сделала, – устроила разборки с Морайей по поводу швейной машинки моей бабушки.
Морайя приехала на день раньше, чтобы помочь маме и Кейтлин устроить похороны и упаковывать вещи, и первая ее застолбила.
«На этой машинке она учила меня шить», – шипела я за обедом, внезапно переполненная чувством собственничества и злостью, которые отчаянно проявляли себя таким образом. Мне была ненавистна мысль, что Морайя ее заберет и переделает для себя, пусть даже мои шансы воспользоваться этой швейной машинкой по назначению были практически равны нулю. Думаю, мне были нужны доказательства, что я имею значение, что между мной и бабушкой существовала особая связь, что, само собой, все это понимают и просто обязаны отдать мне эту штуковину.
«Мне просто нужно что-то, что будет о ней напоминать», – шептала Морайя в ответ. Она старалась не расплакаться. Она так долго старалась не расплакаться, что из-за этого плакала еще больше.
Я чувствовала себя в ловушке. Я слишком сильно опустила стакан на стол, и вся семья подняла на нас глаза. Я проглотила свой неуместный гнев и сказала ей, что мы поговорим об этом позже. Не то чтобы я чувствовала себя Рукодельницей, за исключением, может быть, этой маленькой алчной части меня.
Что приводит нас, косвенно, к ткачеству. В припадке я не знаю чего несколько лет назад я купила небольшой ткацкий станок, который предназначался для детей, и провела пару месяцев за изготовлением настенных панно. Мне это нравилось: отличный способ использовать оставшиеся обрывки пряжи, слишком маленькие, чтобы из них можно было что-нибудь связать, но слишком красивые, чтобы их выкинуть; и то, что их можно пустить в дело, так успокаивающе действовало на меня.
Каждый новый ряд базируется на предыдущем, как в вязании спицами или крючком, и все же существует исключительно в пределах заранее определенного пространства, как в вышивании. Я экспериментировала с формами и кисточками и развешивала готовые результаты своих трудов в коридоре своей квартиры.
А потом… Я потеряла к этому интерес. Уж точно это не был самый транспортабельный вид рукоделия (хотя в разгар своей одержимости я носила этот ткацкий станок с собой в специальной сумке), и мне немного надоело работать в рамках одного и того же пространства над чем-то, что всегда было одинакового размера. Я могла бы использовать эти ограничения, чтобы подойти к вопросу творчески; могла бы купить ткацкий станок побольше или поменьше, или пойти на курсы, где меня научили бы использовать напольный ткацкий станок и делать шарфы и коврики, и превращать обрывки ткани во всякие прочие вещи.
