Когда я росла, я не ценила в полной мере масштабы способностей мамы обустраивать дома. Наш дом был милым, но он просто был. Она унаследовала пристрастие бабушки к вазам с перьями и чашам с шариками; в частности, наша гостиная была полна подобных цацек, от которых и мозги могут съехать набекрень, если слишком долго их рассматривать: большая груша из латуни с замочной скважиной посередине; лестница, ведущая… в никуда. Она предпочитает приглушенную палитру (даже не представляешь, какое количество оттенков серо-коричневого существует во Вселенной, пока не проведешь с мамой сорок пять минут в магазине Benjamin Moore). Она обладает гениальной способностью убеждения продавцов в магазине мебели продать ей выставочные образцы с огромной скидкой. Но в ее вкусе нет аляповатости; одна из радостей в ее жизни – когда мы все толпимся вокруг гранитного островка на кухне или валяемся друг на друге на огромном диване на лоджии. Но еще большая радость – когда мы все идем спать, и она остается наедине с этими комнатами и с журналом по дизайну интерьеров.
Какое-то время она работала на архитектора, а потом стала консультантом по ремонту домов, делая для других людей то же, что уже сделала для нас.
И она всегда была рядом, помогая организовать интерьер всех моих жилищ, и неважно, сколько времени я собиралась там провести. Она помогала определиться, что нужно купить (и обычно заканчивала тем, что оплачивала все это), делала наброски плана квартиры на салфетках и на полях газет и возила меня и все мои пожитки туда-сюда по всему восточному побережью. Она собирала «икеевскую» мебель, сверлила дырки в стенах (в большинстве случаев картонно-бетонных) и умело маскировала те ужасные светильники и предметы мебели в общаге колледжа, от которых нельзя было избавиться по договору аренды.
«Вау! – сказал один из друзей, когда вошел в мою комнату в первый год в университете, впервые у меня появилась своя отдельная комната. – Это… как дома».
Так и было. Мама прожила со мной пару дней, спала на надувном матрасе, привезенном с собой из Бостона. Комната была сущей катастрофой, вся мебель была распихана в стороны, чтобы освободить пространство. Она меня раздражала; нам двоим не хватало места для работы, и мне оставалось просто стоять рядом и наблюдать, как она измеряет и делает пометки, и приводит в исполнение свои задумки.
«Мне и так нравится», – повторяла я семь или восемь раз.
«Скоро закончу», – беззаботно каждый раз отвечала она. Я спустилась вниз в холл, повидаться с друзьями и поныть, что мама – маньячка.
Когда комната была готова, она позвала меня, и я расплакалась. Дымчатые красные шторы, которые мы выбрали вместе, слегка колыхались от ветра уходящего лета; четыре светильника, заменившие резкие слепящие лампы, мягко освещали комнату; две странные картины с грушами, найденные в «Икее», висели рядом, словно были выставлены в галерее.
Я расплакалась, потому, что это было только мое, и потому, что только она могла сделать так. Потому, что только мама могла зайти в это пространство с несколькими разномастными вещами, которые мне вроде как немного нравились, и сделать дом настолько, сверхъестественно моим – именно это делало его таким. Моя комната была доказательством, что меня любят.
И она снова сделала то же самое, когда я перебралась в свою первую квартиру в Нью-Йорке, а потом снова, когда переехала в свою собственную. (У меня до сих пор живы эти шторы и груши.) Она делала это и для Морайи в комнате в общежитии и в квартире в студгородке Сент-Луиса, и для Мэттью, который живет всего в десяти минутах от нашего дома в Бостоне. Когда мы купили дом на Род-Айленде, мама проводила там все выходные, пользуясь ванными комнатами в здании администрации города и супермаркете Walmart, потому что воду в доме еще не включили. Она красила, и переделывала, и выбирала мебель и всякие безделушки на околоморскую тематику: никаких омаров в матросских шапках, но уйма всяческих морских узлов. Каждый из этих домов, как она, – теплые, открытые, практичные, с несколькими причудливыми штрихами, – но все они оставляют разные ощущения, отражая тех, кто живет и растет там. Дом всегда казался мне таким естественным, таким само собой разумеющимся, что я не ценила, сколько усилий необходимо затратить, чтобы обустроить хоть один, пока не начала обустраивать свой собственный.
Большую часть того первого года, когда я стала жить одна, я провела, умоляя маму вернуться ко мне в квартиру и помочь повесить новые шторы, подаренные ею на Рождество.
Потолки были такими высокими, и у меня не было уровня, и я боялась ошибиться, а потому я ныла и торговалась. Она обещала, что приедет в гости весной на мой день рождения, но потом Морайя вернулась домой, у нее был трудный период в жизни, и ее нельзя было оставить одну; потом заболела бабушка. Потом был июль, потом август, а шторы так и лежали свертком под тумбочкой около кровати.
Я начала просить ее об этом раз в неделю, хотя и сама чувствовала себя непослушным ребенком, который не понимает, что ему говорят… «Когда ты приедешь? Почему ты сказала, что приедешь, если на самом деле не собиралась этого делать? Разве ты меня не настолько любишь, чтобы привезти дрель и себя ко мне всего лишь на пару дней?»
Это для нас не было ново. «Ты обещала, – ворчала (или вопила) я все свое детство. – Это нечестно!» Это была обратная сторона вечной опеки мамы – самая маленькая, самая уродливая часть меня считала, что я имею право претендовать на ее заботу, чтобы убедиться, что мне всегда будет ее хватать. Я хотела зарезервировать часть ее времени, вести учет, знать наверняка, что неважно, сколько мне лет или насколько я способна сама решать свои проблемы, я всегда могу позвать ее, и она тут же будет здесь. Потому что вся правда состояла в том, конечно же, что хоть ее способность к любви и бесконечна, время и энергия имеют свои пределы. Когда у Морайи начались проблемы с учебой и с психическим здоровьем, именно мама летала в Сент-Луис месяц за месяцем; когда бабушка начала сдавать, именно мама была рядом.
Мама всегда выполняла обещания, несмотря на мое нытье об обратном. Если же ей это не удавалось (что обычно заключалось в такой мелочи, как опоздать забрать меня с музыкальной репетиции, потому что у Морайи в то же самое время был теннис, а у Мэттью – урок гитары), то только потому, что у нее есть и другие люди, о которых нужно заботиться.
Она тратит так много себя, созидая нас, – наши пространства, наше творчество, – что иногда я переживаю, что для нее самой ничего не останется. Для своей мамы я желаю всего, но и от нее я также желаю все и сразу. Только недавно мне пришло в голову, годы спустя, что я была в состоянии повесить шторы сама.
И осенью, всего через месяц после похорон своей мамы, моя мама приехала ко мне в гости. Она сверлила стены и прибивала молотком гвозди, и очистила каждую планку жалюзи, и установила утеплительный пластик поверх окон, прежде чем, наконец, повесить шторы. Они стали последним штрихом, придав единство стилю моей комнаты.
Родители моей мамы быстро постарели. Они всегда были энергичными и полными жизни. Каждое утро я гонялась за бабушкой, чтобы засадить ее за кроссворд, но к тому моменту, когда мне удавалось поймать ее на верхнем этаже, он уже был практически весь разгадан. Однажды мой дедушка попал в больницу и уже оттуда не вышел. Он умер в сентябре, через день после дня рождения бабушки, а потом, через один год минус десять дней, умерла и она. Они были женаты шестьдесят два года.
